Когда Эрвину всё же удалось вызвать копов, он считал, что всё обойдется, оставалось ведь только как-то продержаться до их приезда да сдать Родерика к чёртовой матери. Но, увы. В таком состоянии теперь он не то что не мог кого-то сдать, но и вообще говорить для него стало весьма проблематично. Всё же, он слишком, слишком сильно разозлил этого шизанутого маньяка своими бурными попытками спастись. Настолько сильно, что, на самом деле, уже думал о том, что уже наверняка закончит своё существование прямо здесь и сейчас. Раны в животе и в районе колена были серьёзными, болезненными. И кровь. Эрвин, не в силах подняться с пола, видел стекающую на пол алую кровь, которой становилось всё больше.
Последнее, что он запомнил – это спешно выскочивший из квартиры недоубийца и буквально минутой позже влетевшие копы. Судя по всему, с Родериком они не пересеклись. Эта скотина успела сбежать, Эрвин понимал это, вот только сказать об этом уже не мог. Перед глазами всё вдруг начало мутнеть, а затем и вовсе потемнело. На носилки Хольма-старшего грузили уже без сознания.

Очнулся он уже утром шестнадцатого. Открыв глаза, Хольм осмотрелся и понял, что находится в больничной палате. Опять.
"Прекрасно. В марте – больница. В апреле – снова больница, пусть и не там. Это теперь у меня ритуал ежемесячный такой будет, да? Подхватил в Галифаксе больничное проклятье?"
Правда, отличия от прошлого раза всё же присутствовали. Другой город, во-первых, другая больница. Во-вторых, на сей раз его никто никуда не таскал и не мучил вопросами, к его вене был подсоединён катетер, а наложенные швы явно чувствовались и болели при любом неосторожном движении. Поэтому Эрвин старался лежать тихо. В любом случае, торопиться ему уж точно было некуда. Билеты домой ещё не были куплены, да и неизвестно, когда врачи его ещё выпустят отсюда с такими серьёзными травмами. У него была целая куча времени, и тратил её Эрвин в основном на собственные мысли. Отвлечься было не на что, в палате не было ни соседей, ни телевизора, а с собой у него не оказалось вообще ничего, даже телефона. В голову навязчиво лезла смесь из мыслей о родителях, по отношению к которым он теперь чувствовал себя виноватым – кто же знал, что они, рассорившись в этот раз, уже никогда больше не смогут помириться? Мужчина тихо начинал упрекать себя в том, что мог бы уделять им и побольше внимания, мог бы не срываться и не шипеть грубо матери в трубку, мог бы хотя бы просто всегда отвечать на звонки и заходить в гости почаще, но... Но уже было поздно. Уже ничего из этого ему делать не придётся.
Единственные мысли, хоть как-то отвлекающие его и даже немного успокаивающие – это мысли о сестре, вернее, об её отношениях с родителями. Эмили в этом плане всё же была гораздо хуже его. Он, будучи почти рядом с родителями, всё же видел, что они, на самом деле, за неё переживают и, пусть даже слишком бурно выражая свои желания, хотят ей гарантированно хорошего будущего, престижной работы, отсутствия проблем с деньгами. И ведь звонили ей, причем не всегда только по праздникам, но отвечать та не спешила и звонки часто игнорировались. Эрвин же в этом плане их ожидания хотя бы оправдывал, разве что, семью несмотря на просьбы матери заводить не стремился, но хотя бы карьера была... Была. А теперь ни этой самой карьеры, ни родителей, ни прошлой жизни в целом – ничего. В Монреале он оставаться уже не мог, несмотря на то, что квартира родителей целиком и полностью досталась ему. Хольм уже чётко знал, что жить в ней уж точно не будет. Слишком много воспоминаний, да и осознание того, что там уже произошло два убийства и чуть не случилось ещё два как-то слишком давило на психику. Что с ней делать, он пока не знал. Либо продать, либо сдавать. Но уж точно не жить. Пытаться как-то заново строить жизнь он будет уже однозначно в Галифаксе, не здесь.

Весь день прошел однообразно – туда-сюда снующие врачи, больничная еда, сон. Но утро следующего дня всё же оказалось разбавлено. Во-первых, капельница оказалась уже не так нужна и её отсоединили. Во-вторых, Эрвин до этого момента ничего не слышал о своей сестре, а та решила всё же заявиться к нему сама. Выглядела она куда лучше, чем бледный, почти под цвет постели, лежащий Эрвин. Несмотря на болящие швы, он всё же смог сесть и даже кое-как выдавить хоть какое-то подобие улыбки.
– Привет, дерьмово, – он тихо усмехнулся, слегка пожимая плечами. – По мне видно, наверное. 
Краем глаза за тем, как выкладываются булочки и вещи, он слегка улыбался.
– Спасибо, – тихо сказал он, но, когда взгляд встретился с ключами от квартиры родителей, в его голову сразу снова стали лезть различные мысли, похожие на те, что мучили его весь день вчера. Непонятно, уместные или нет, но... Не озвучить их он не смог.
– Ну и каково тебе сейчас, а? Не жалеешь о своём отношении к родителям и о шести годах игнора? Хотя... Да не жалеешь ты. С чего тебе жалеть? Ты ведь никогда их не любила. Они тебя любили, всегда, а ты их – нет, – произнес он, переводя взгляд снова на Эмили. – А быть может, ты ещё и рада? Никто теперь не ограничит твою свободу и самостоятельность, никто не будет учить тебя жить, звонками докучать – больше этого делать некому!
Интонации Эрвина становились уже несколько озлобленными. Всё же, ему не верилось, что младшая действительно могла по-настоящему, не показушно скорбеть по родителям, общения с которыми избегала почти постоянно.
– И даже не пытайся этого отрицать и изображать, что их смерть тебя так расстроила. Тут некого обманывать.

Вид сестры начинал медленно, но верно раздражать Эрвина.
"Что услышала!" – мысленно ответил он на её недоумение, но пока что промолчал, лишь почти сверля её ещё более озлобленным взглядом. Будто бы она и правда не понимает, о чем он. Хольм-старший считал, что он здесь прав,  что Эмили действительно не может и не имеет права после всех своих выкрутасов, после стольких лет элементарного неуважения к родителям уже несколько дней ходить и строить скорбь и грусть, и поэтому это изображение того, что она не понимает, в чем же дело, его действительно бесило. Возможно, будь он не в больнице без средств связи с внешним миром и снова без своих таблеток, он выдал бы хоть примерно то же, но в более спокойном варианте, но, увы. В таких условиях и без того нервного Хольма трогать было и вовсе опасно, и в этом сестра, скорее всего, уже успела убедиться.
– Ну хотя бы сейчас ты не врёшь. Хотя бы не отрицаешь. Хоть в чём-то ты честна! – почти шипел мужчина, не отводя взгляд от Эмили. Казалось, что если бы он пострадал не так серьезно и не был бы таким ослабленным, то уже наверняка налетел бы на неё, наорав ещё громче и, возможно, даже начав бы распускать руки. Но сейчас он просто полусидел на постели, нервно сжимая пальцами простынь.
Состояние Эрвина сейчас напоминало мину, ещё не обезвреженную, до которой только дотронешься – тут же взорвется. Вот и сейчас. Когда Эмили в прямом смысле же до него дотронулась, мужчина невольно сильнее стиснул пальцы.
"Ах, ну конечно. Конечно, жар у меня, конечно, я брежу! Тяжело ведь понять и принять то, что никому такая старательная показуха не нужна, тяжело принять то, что тебя просто любили, а ты строила из них монстров, тяжело принять свою законченную эгоистичность, прикрываемую под какой-то свободой!"
Жар, к слову, у Эрвина всё ещё отмечался. Но дело сейчас было уже не в нём, по большей части здесь были задействованы уже его настоящие, истинные эмоции и мысли, которые разве что приобрели более грубую форму, да и выражались прямо сразу, как есть. Сейчас он точно знал, что о сказанном жалеть не будет. Сохранение хороших отношений с сестрой его больше не так сильно волновало, всё же, они были хоть и родными друг другу, но слишком разными. Разное отношение к жизни, разное отношение к родителям, разные, в конце концов, характеры.
"Глупой затеей было снова начинать с ней общение" – промелькнула мысль в голове Хольма-старшего, но вслух он ее, опять же, выражать не стал.
– Таблетки? Конечно. Именно и только поэтому, – он издал тихий, нервный смешок. – Не потому, что ты подаешь поводы и изображаешь, что хоть немного любила их, не потому, что раздражаешь своей показухой, а только из-за отсутствия таблеток!
Теперь сестра присела рядом. Вместе с тем только нарастало желание спихнуть её с этой кровати, но делать он этого не стал. Не смог бы, да и, на самом деле, тем лучше, что она так близко. Тем лучше до неё дойдёт.
– Иначе, говоришь, быть не могло... Что ж. Хорошо, что родители этого больше уже не услышат. Они так и не узнают, что воспитали настолько неблагодарное создание. Они ведь тебя любили и надеялись, что ты любишь их тоже, они хотели тебе только лучшего! Хотя... Да зачем я это говорю? Для тебя ведь это не было важно все шесть лет, да что там, тебя это не волновало вообще никогда! Воспринять всё в штыки и сделать по-своему, наплевав на всех остальных – вот это ты можешь зато, конечно! – он снова, в отличие говорившей всё тише Эмили, повышал голос. Взгляд, заметно озлобившийся, от сестры он не отводил, наоборот только старался заглянуть ей в глаза. – Тебя ничего не волновало. Не волнует и сейчас. Ну и тогда какого чёрта ты строишь из себя страдалицу уже несколько дней? Надо сказать, очень талантливо строишь, в тот день я почти поверил. Почти. Потому что ты просто не можешь страдать по-настоящему. Ты ведь ничего не потеряла! Ничего! Только приобрела ещё больше своей чёртовой свободы, теперь её уже никогда не ограничат какие-то там монстры и тираны, даже на обычные звонки которых ты и отвечать не соизволишь, молчу про то, чтобы заезжать хотя бы раз в год! Ты, Эмили, эгоистка. Самая настоящая эгоистка. И тебе не нужен никто!
Кажется, со своей гневной тирадой Эрвин несколько увлёкся. Он помнил, что ещё вчера врач объяснил ему, что в таком состоянии нервничать ему крайне не рекомендуется, но в такой ситуации, да ещё и с его в целом расшатанной психикой, всё же сдержаться стало уже невозможно. Именно поэтому Хольм-старший вдруг затих, побледнев, с тихим мычанием откидываясь на подушки и поморщившись от резкой головной боли.