Процесс заталкивания начинки в индейку напоминает Обри высаживание молодых, но уже изрядно разросшихся побегов в новый, более вместительный горшок — нужно делать все аккуратно, чтобы не повредить (в первом случае — мясо, во втором — корни). В этот раз Вульф решил немного отойти от привычного рецепта, положив помимо яблок горсть грецких орехов: ему казалось, что это придаст птице пикантный аромат.
Завернув начиненную ароматной смесью индейку в фольгу, Обри аккуратно ставит противень на подставку как раз в тот момент, когда у него начинает звонить телефон. Игги Поп поет о том, как сильно желает быть чьим-то там псом, и Обри, в принципе, плохо понимает его позицию, но эта песня ему определенно нравится.
– Штефан! – дружелюбно отзывается Обри, кинув короткий взгляд в сторону подсвечивающейся в духовке птицы. – Я так рад тебя слышать! Только что думал о тебе, когда ставил индейку в духовку. Как у вас дела? Не хотите присоединиться ко мне за ужином?
Улыбка на лице Обри медленно тает по мере того, как Иерусалим отвечает ему — с каждым его словом настрой Вульфа постепенно откатывается. Он примерно прикидывает, сколько времени ему нужно на то, чтобы доехать до Штефана, управиться с трупом (судя по голосу, Штефан сам не ожидал такого поворота событий, а значит, на месте Обри ждет «олл инклюзив», и Вульфу придется проторчать там часа три) и понимает, что индейка к тому времени превратится во что-то невообразимое. Обри хмурится, но он не в силах отказать Риордану — даже не потому, что тот платит ему очень хорошие деньги, а из-за того, что, если Штефана посадят, эти самые деньги он платить уже не сможет. Ну а еще он хороший парень.
– Я приеду, – недовольно говорит Обри, зажимая телефон плечом, и подходит к плите. – Закончу с птицей и приеду.
Вульф сбрасывает, еще пару секунд глядя на потухший экран айфона. Ему это определенно не нравится — когда дело касается трупов, Обри все-таки предпочитает съедобных.
…
Нож вонзается в чуть подзолотившееся мясо и из надреза медленно течет прозрачный и чуть поблескивающий сок; индейка готова, а значит можно спокойно поесть — на гарнир у Вульфа тальятелле аль денте. Он запивает все это апельсиновым фрэшем и, направляясь к выходу, вынимает из низкой прозрачной вазы ключи от своего Вольво, а потом, передумав, берет соседние от фургона Мерседес — если там действительно что-то внезапное, лучше перестраховаться. Обри надевает черное укороченное пальто и выходит на улицу: он переоделся в парадно-выходное, пока готовилась птица.
Подъезжая к дому Иерусалима, Обри еще раз убеждается в том, что покупать дом с минимумом соседей вокруг и максимумом расстояния до дороги — потрясающее решение для людей такого склада характера, как Штефан. Тот факт, что у выстрелов и криков не будет лишних свидетелей, определенно развязывает руки.
Штефан открывает Обри и тот по его лицу понимает, что не зря волновался.
– Привет, – он ставит большую спортивную сумку на пол и пожимает руку Иерусалиму; кажется, Вульф по нему даже скучал — если бы не осознание того, что Штефан просто вынудил Обри торопиться, это ощущение было бы более отчетливым.
Они проходят на кухню, и Вульф чуть склоняет голову набок, видя на полу девку с размозженной головой. Обри успокаивает себя тем, что его орхидеям светит хорошая минеральная подкормка, но вид замызгавшей практически все окружающие предметы интерьера крови определенно заставляет его приходить если не в ужас, то определенно — в ступор.
– Психанул? – спрашивает Обри без тени насмешки; он присаживается и открывает сумку, закатывая рукава рубашки. Достает две пары длинных перчаток и вручает одну из них Штефану.
– Раз уж ты меня выдернул, придется помочь, – уже более весело произносит Обри. Его раздражение как рукой снимает, но некий напряг все равно ощущается: внезапность и нарушение привычного распорядка определенно расстраивает Вульфа. И не немного.