But you will remember me,
remember me for centuries
Второй шов Кид снимать не торопится, хотя на полной иммобилизации больше не настаивает. За три недели Штефан успевает взвыть от скуки и пожалеть, что Мойра его все-таки не убила. Он, конечно, всегда знал, что маленькая шлюха в состоянии уложить его в койку, но не думал, что она сделает это с помощью пули — и на такой срок. Чертовски неудобная рана мешает делать совершенно все: он привыкает поворачиваться телом, чтобы не тревожить шею, и старается вообще забыть о существовании левой руки. Поэтому, когда Кид разрешает снять перевязь, Иерусалим чувствует себя самым счастливым человеком на свете, хотя все равно жрет таблетки, принимает курс антибиотиков и ни на минуту не забывает, что физические нагрузки ему, по большому счету, противопоказаны. За исключением, блядь, лечебной физкультуры.
Тем не менее, к Мойре он решает наведаться при первой же возможности. Позвонив ее матери, Штефан осторожно выясняет официальную легенду и узнает, что он, оказывается, все это время был в отпуске. По версии младшей Уилан, конечно. Заверив обеспокоенную мамашу в том, что их занятия обязательно продолжатся как только, так сразу, Иерусалим попутно уточняет, что дом до сих пор пустует, а Мойра так и не свинтила в Мексику. Видимо, не хватило денег на билет. Или она самонадеянно решила, что он больше не рискнет сунуться. А может, его версия про мазохистские наклонности этой девчонки была верной, и все, что ей нужно по жизни — это твердая мужская рука. Штефан вполне в состоянии предоставить ей как минимум одну. А в перспективе, после курса реабилитации, обе.
Канадская беспечность не перестает его чудовищно умилять. Мойра меняет замки, справедливо предполагая, что у него давно есть дубликат, но почему-то совсем не думает о том, что окна, уходя из помещения, следует закрывать. Свет горит в одной из комнат второго этажа, и в окне на мгновение мелькает очевидно знакомый силуэт. Получив более, чем очевидную подсказку о местоположении Мойры, Штефан без спешки забирается через подоконник в кухню (учитывая некоторые нюансы, это непривычно тяжело сделать, но он справляется). Оглядывается по сторонам, привыкая к темноте, и идет к лестнице. Звонить в дверь — слишком скучно. Ему нравятся сюрпризы, особенно неприятные.
За месяц он успевает изучить ее дом вдоль и поперек. Иерусалим знает, на какие половицы нельзя наступать, а где можно идти спокойно, не боясь, что скрип будет слышно за милю. При необходимости он передвигается бесшумно, и может даже к Фредди подойти со спины так, что он не заметит, пока Штефан сам этого не захочет. Другое дело, что с Фредди такие фокусы лучше не устраивать. Финал будет грустным. А вот с Мойрой должно получиться очень весело.
Он не хочет заходить в комнату и останавливается в коридоре, в углу. Может быть, она выйдет. Ну или минут через десять он просто заебется и вломится внутрь в лучших традициях.
Тусклые отблески света не попадают в то место, где он стоит, поэтому Мойра не замечает Иерусалима, когда открывает дверь. Она направляется на первый этаж, и он неодобрительно качает головой: жрать на ночь — дурная идея, если только она не решила отрастить себе задницу Ким Кардашьян. Штефан по новой привычке потирает свежие бинты на шее и через пару секунд оказывается за ее спиной. Интересно, на сколько футов вверх она подлетит, услышав его голос? Нужно срочно проверить.
— Соскучилась по мне? — спрашивает Иерусалим и не может сдержать смех.

a seven nation army couldn't hold me back
Чашка падает на пол очень медленно. Штефан успевает подумать, что мог бы ее перехватить — до того, как она со звоном разбивается на мелкие осколки. Может, действительно и мог. Но, в любом случае, не стал пытаться.
Иерусалим не любит сломанные вещи. Чинить их — утомительное и скучное занятие, в котором нет необходимости, потому что всегда можно купить что-нибудь целое. Эта его политика распространяется на все: от тостера, который приносит Марго (говорит, перестал работать таймер, посмотришь? Штефан смотрит на Марго и вечером приносит новый тостер), до окружающих людей. Люди вообще часто отрабатывают свое. Становятся бесполезными и утомляют. Мойра, когда он внимательно к ней приглядывается, не выглядит испорченным экземпляром. Она все еще ему интересна — и в этом, по сути, заключается корень всех ее проблем. Иерусалим слишком быстро привязывается к тому, что его развлекает. И он совершенно не умеет вовремя останавливаться.
— Мы три недели не виделись, забыла? — цокнув языком, спрашивает Штефан. Мойра замирает, как испуганный маленький зверек, и явно ждет, что он вот-вот начнет кричать. А может, она думает, что он на самом деле пришел ее избить. Идея, на самом деле, неплохая — если бы он получал удовольствие от драк с женщинами. К счастью для Мойры, это не так. К несчастью для той же самой Мойры, есть целая невероятная тысяча иных вещей, которые поднимают Иерусалиму настроение. Малютка Джин Граймс могла бы ей рассказать (будь она жива), но зачем, когда Уилан и сама в курсе.
— Ты даже не позвонила спросить, как мои дела, — укоризненно подмечает он, убирая прядь соломенных (что по цвету, что на ощупь) волос ей за ухо. Штефан, разумеется, в самом деле не ждал, что Мойра хоть раз объявится на горизонте, но ничто не мешает ему теперь картинно страдать от ее равнодушной жестокости. В конце концов, могла бы хоть сообщение из вежливости написать. Все-таки, это она его подстрелила, не наоборот.
Он постукивает указательным пальцем по бинтам, под которыми скрывается аккуратный хирургический шов. Иногда заживающая рана начинает дико чесаться, так что Иерусалиму хочется лезть на стены и биться головой о них же, но сейчас она почти его не тревожит. Ноющая боль не в счет, с ней легко справляются таблетки. Втайне от Кида он пару раз подтягивается на перекладине, вбитой дома в коридоре под потолком, но напряжение мышц почти сразу приводит к тому, что Штефану к чертям собачьим сводит руку до локтя. Приходится оставить мысль о полноценных тренировках на ближайшие полтора-два месяца. По самому благополучному прогнозу.
Тем не менее, он уверен, что пресечь вполне ожидаемое сопротивление сумеет без особых проблем. Если Мойра вообще рискнет дернуться; после того, что она натворила, усугублять свое положение и злить Иерусалима еще больше — не самый мудрый тактический ход. Про какую-нибудь глобальную стратегию Штефан даже не заикается: чтобы играть людьми в шахматы, нужно иметь трехзначный уровень интеллекта. Мойра же не способна продумать, что будет делать с трупом в собственном доме. Вспомнив о выражении ее лица в момент, когда Уилан поняла, что тело нужно будет еще как-то ликвидировать, Иерусалим опять негромко смеется. Не считая дыры в районе шеи, ему понравилось.
— Помнишь, я говорил, что буду чертовски зол? — уточняет Штефан, притягивая Мойру к себе. Ей приходится задирать голову, чтобы заглянуть ему в глаза. Как приходилось обеим его женам — что бывшей, что нынешней. Невысокие, с темными волосами и пухлыми губами — наверное, можно сказать, что у него есть определенный типаж. Разглядывая Мойру, Иерусалим подумывает как-нибудь на досуге сдать ее в ближайший салон: пусть перекрасят обратно, потому что блондинка из нее, конечно, совершенно отвратительная. Лоск в стиле Нэнси Спанджен проебал свой очаровательный шарм, когда Нэнси сдохла, и ни днем позже.
Мойра действительно вырывается, как он и ожидает. Совершенно безрезультатно — тоже, как он и ожидает. Она ничем не может его удивить, но Штефан, впрочем, не за этим пришел. Ему всего-навсего скучно, и хочется немного повеселиться. А принципиальный отказ Мойры от нижнего белья значительно упрощает задачу, хотя она и без этого никогда не была особо сложной.
— Так вот, я тебя почти простил, — великодушно сообщает Иерусалим, любуясь выражением ее лица. У Уилан очень тонкие запястья, их легко можно перехватить пальцами одной руки, пресекая любые попытки вырваться или, к примеру, садануть по больному плечу. Она сжимает бедра, но ровным счетом ничего не может сделать, когда Штефан просовывает ладонь между ее ног.
Собственное тело в таких случаях предает Мойру максимум минуте на третьей.
Он никуда не торопится. И, в отличие от нее, ничего не делает просто так.

На память о Мари у него остается не так уж много. Страница в фэйсбуке — на сотнях фотографий Мари улыбается в объектив, и в доброй половине случаев не одна, а с ним, — татуировка из шести цифр под правой ключицей и тоненькое золотое кольцо, которое он когда-то дарил новоиспеченной жене по свадебной традиции. Иерусалим отдает его ювелиру для небольшой растяжки и оставляет себе; носит на мизинце правой руки, не обращая внимания на редкие недовольные взгляды Марго.
Тысячу семьсот девяносто дней спустя любительский полароидный снимок продолжает лежать в одном из отделений его кошелька. Мари нет рядом пять с половиной лет, но отпустить ее и жить дальше, как советуют терпеливые врачи с дипломами золотого плюща, Штефан не может. Он все еще невольно продолжает считать. Хорошая память в его случае лишь оборачивается дополнительными проблемами, в первую очередь психическими.

— Конечно же, нет, — улыбнувшись, отзывается Иерусалим, когда Мойра озвучивает очевидное. В том, что она — не его жена, у Штефана сомнений нет, благо что он не успел окончательно свихнуться и потерять всяческую связь с реальностью. Мари была смыслом его существования и единственной любимой женщиной. Мойра — обыкновенная шлюха, по случайному совпадению похожая на нее внешне, как родная сестра. Он получает удовольствие, когда разглядывает знакомые черты лица, но и близко не задумывается о том, чтобы привести, к примеру, Мойру в свой дом и надеть на ее палец бережно сохраненное кольцо. Что за глупости, в самом деле.
— Такие, как ты, женами не становятся в принципе, — комментирует Штефан, прислушиваясь к ее рваному и учащенному дыханию. Она поднимает голову, чтобы ответить, но вместо этого судорожно хватает воздух и сильнее прогибается в пояснице. Очень иронично. Лишнее подтверждение его теории о том, что ненависть, как эмоция, крайне непродуктивна: в то время, как Мойра строит детские планы по его физическому устранению, ее собственное тело вывешивает белый флаг.
— Мстительница из тебя тоже не очень, — доверительно шепчет он, наклонившись так, чтобы можно было коснуться ее губ. Мойра всхлипывает и отворачивается. Мойра невольно подается вперед, насаживаясь на его пальцы. Иерусалим готов поспорить — убери он прямо сейчас руку, и можно будет услышать разочарованный стон. Само самой разумеется, совершенно непроизвольный.
— Что-то не так, Мойра? Ей-богу, я бы поверил в то, что тебе противно, но у меня ладонь до запястья в твоей смазке, — говорит Джей, сдерживая смех. Ее реакция на его действия предсказуема до зубовного скрежета. Было бы скучно, не будь у него другой цели.

Вопреки тому, что Мойра, наверняка, успевает вообразить, Штефан отстраняется практически сразу, как только она кончает. Он не пытается тут же оприходовать ее второй раз и не заставляет вставать на колени, расстегивая ширинку джинсов. Иерусалим опирается здоровым плечом о стену и трет кончики влажных пальцев, поднося к губам. На вкус Мойра ему нравится, но продолжение вечеринки вполне может подождать. Он не верит в силу ненависти как таковой. Зато доверяет инстинктам и физиологии, задавшись непривычной для себя целью — посмотреть, как Мойра будет выкручиваться теперь. Женские симпатии до нелепого переменчивы. Это всегда интересно.
— Спокойной ночи, Мойра. Рад был повидаться, — хмыкает Иерусалим и проходит мимо тяжело дышащей Уилан, чтобы спуститься по лестнице. На этот раз он покидает дом вполне тривиальным путем, через парадную дверь. После устроенного представления Штефану хочется трахаться, но для этого у него есть жена. И Эва, разумеется. Мойра не входит в список для чистоты эксперимента.
Три дня спустя все ту же парадную дверь ему открывает старшая Уилан, всплеснув руками при виде повязки на его плече. Иерусалим рассказывает, что попал в аварию и брал отпуск именно по этой причине — Кэролайн, в ужасе округлив глаза, верит его словам целиком и полностью. Она уже не удивляется тому, что он приходит в выходной. По мнению матери Мойры, ее дочь имеет все шансы рано или поздно выскочить замуж за уважаемого человека: неудивительно, что Штефана, когда он появляется на пороге, встречают, как родного и моментально уговаривают остаться на чашку кофе.
— Опять она куда-то ускакала. Сказала, будет к вечеру. Вот... ждем, — недовольно поджав губы, рассказывает Кэролайн и ставит перед ним пепельницу. Авторитет Иерусалима, по ощущениям, взлетает до небес, когда он говорит, что давно бросил курить. Почти полчаса Штефан терпеливо выслушивает занимательные истории, перемежающиеся зарисовками из детства Мойры (о подростковом периоде Уилан не упоминает, и он прекрасно понимает, почему), пьет кофе с тремя ложками сахара и подмечает, что Кэролайн то и дело поглядывает на часы.
— Торопитесь? — приподняв бровь, уточняет он. Кэролайн тут же суетливо извиняется, но в итоге все-таки рассказывает, что действительно планировала уходить. Жаль, Мэгги крепко спит, и тащить ее с собой на праздник, где соберутся одни взрослые, возможности нет. Приходится ждать Мойру, которая обещала явиться еще в третьем часу, но до сих пор не вернулась домой.
Штефан сочувственно качает головой и мужественно соглашается на вторую чашку. Отчасти, от скуки. Отчасти, из интереса: мать Мойры, на самом деле, представляет собой тот еще экземпляр. Сразу видно, в кого девица уродилась такой идиоткой. Остается надеяться лишь на то, что самой мелкой Уилан повезло побольше — и внимательно слушать, набирая в глазах Кэролайн дополнительный десяток очков.
Крошечное существо с зелеными глазами смотрит на Джея с опаской и любопытством. Он замечает девочку не сразу; лишь когда Кэролайн подрывается со своего стула и начинает вытаскивать из холодильника какую-то кашу, которая, очевидно, полагается ребенку в качестве раннего ужина вместе с печеньем.
— Привет, хани. Как тебя зовут? — спрашивает Иерусалим, которого искренне веселит то, как малявка забирается на высокий стул. Помощь Кэролайн она отвергает, недовольно насупившись, но в итоге та все равно поднимает ее на руки, чтобы подложить на сиденье две небольшие диванные подушки. С тем расчетом, чтобы девочка могла спокойно дотянуться до стола.
— Мэгги, — после паузы все-таки отвечает она, предварительно поглядев на Кэролайн в поисках подсказки. Добрая бабушка ласково кивает, давая зеленый свет беседе с незнакомцем, и девочка послушно представляется. Хоть кто-то в этом доме делает то, что ему сказано, и не выебывается. Штефан думает, что Мэгги ему уже нравится.
— Штефан, — пряча улыбку, говорит он и удивленно хмыкает, когда Мэгги протягивает руку. Занятный способ приветствия, и явно ее этому научила не мать. Иерусалим растерянно разглядывает крохотную ладонь в своей, собственной. Мэгги, напротив, выглядит очень даже серьезной.
Кэролайн уходит вскоре после того, как осмелевшая Мэгги вытаскивает упаковку фломастеров и дорисовывает одну из его многочисленных татуировок до предплечья. Иерусалим, валяясь на пушистом ковре в гостиной, позволяет ей задрать и без того короткий рукав футболки; рисунок переходит с плеча на грудь, и Мэгги еще несколько минут ерзает, явно не зная, что делать. Штефан разглядывает какую-то невообразимую хрень, напоминающую смесь осьминога со скандинавским хтоническим чудовищем, а потом с тяжелым вздохом протягивает ей вторую руку и надеется, что не придется снимать футболку: на спине все равно нет места для детского творчества, там давно красуется "лицо войны" — от шейных позвонков до поясницы. Он, к тому же, не уверен, что подобные изображения вообще стоит показывать малявкам. Сколько ей, лет пять? Не больше.
Его дочери было бы двенадцать.

Мэгги действительно оказывается чертовски милым ребенком — Мойра, которая не пытается воспитывать дочь, явно делает ей одолжение, потому что ничему хорошему научить все равно не смогла бы. На время отвлекаясь от рисования, девочка убегает наверх и вскоре приносит увесистый сборник отредактированной германо-скандинавской мифологии: Штефан, и до того подозревавший, что осьминогоящер на его правой руке не является продуктом воображения Мэгги, с опозданием понимает, что она пыталась изобразить Ермунгада. Весьма... успешно, если сравнивать с картинкой, которую гордо показывает младшая Уилан. Иерусалим не особо удивляется, узнав, что она неплохо читает, и про себя решает, что зря относился к Кэролайн настолько предвзято. Педагогические таланты все-таки проснулись в ней к моменту появления на свет внучки. Хотя порой и в семье алкоголиков появляются одаренные дети, тут уж дело случая.
Прикрыв глаза, Штефан интересуется, как у Мэгги обстоят дела с греческими мифами, и, пока она возвращается к раскрашиванию его руки, на память рассказывает ей легенду о сотворении мира. Хлопок входной двери раздается после того, как он умолкает, и девочка заявляет, что хочет послушать еще. Иерусалим медлит, вспоминая что-нибудь подходящее случаю, и усмехается про себя.
— Давным-давно существовал могучий и неукротимый Борей, повелитель северных ветров, сын Астрея и богини утренней зари Эос. Он летал над морями, вызывая ужасные бури, которые сокрушали любые корабли. Однажды, — он улыбается уголками губ, услышав разъяренное шипение Мойры, но продолжает, не прервавшись, — увидел Борей прекрасную Орифию и сразу же полюбил ее, но Орифия не согласилась стать его женой. Побоялась властного бога, и никакие уговоры, никакие просьбы не смогли заставить ее изменить свое решение. Отказал Борею и отец Орифии, когда тот пришел к нему просить ее руки.
Штефан все-таки открывает глаза и поднимается на локтях, внимательно разглядывая Мойру. Ей действительно удается занять Мэгги на пару минут, но девчушка то и дело нетерпеливо оборачивается и недовольно хмурится, стоит Иерусалиму умолкнуть.
— Тогда разгневался Борей и воскликнул: "разве подобает богу умолять, словно простому смертному? Разве не обладаю я великою силой? Мощь моя вздымает огромные волны на море, ветра вырывают с корнями вековые деревья, а землю побивает ледяным градом. Не просить я буду Орифию, а отниму ее силой." И взмахнул Борей огромными крыльями, и темные тучи заволокли небо. Быстрее самого ветра полетел он в Афины, где схватил Орифию и забрал ее с собой на север. Так смертная женщина стала его женой, а позже родила Борею двух крылатых сыновей, которые совершили множество подвигов, — заканчивает Штефан.
— Нам тут весело, присоединяйся, — он хлопает ладонью по пушистому ковру, весело ухмыльнувшись Мойре.

Он, разумеется, не реагирует на весьма непрозрачный намек Мойры. Уж если Иерусалима не останавливают рыдания, заломленные руки и гортанные вопли, когда она умоляет его прекратить, то о завуалированной просьбе убраться подальше и говорить нечего. Штефан пропускает слова Мойры мимо ушей и Мэгги смело делает то же самое: мать для нее совершенно точно не является авторитетом. Девочка даже не пытается упрашивать или капризничать — просто смотрит на него в поисках поддержки и продолжает рисовать, как будто Мрйры вовсе нет рядом. Иерусалима это не удивляет. Отношения женщин в семье Уилан более, чем очевидны, если приглядеться.
— Твоя мама на меня сильно обижена, Мэгги, — комментирует Штефан, уловив явный интерес малявки ко всему происходящему. Мэгги таращится на него огромными зелеными глазами и спрашивает, почему. Хороший вопрос. Иногда он и сам не может на него ответить, благо что не способен принимать некоторые вещи близко к сердцу и всерьез.
Он встает, и кивком зовет девочку за собой. Оставлять Мойру на кухне чревато последствиями. Вдруг вскроется, на волне перманентной депрессии или от осознания того факта, что посторонний человек находит общий язык с ее ребенком успешнее, чем она сама. Мэгги, не дождавшись ответа, повторяет еще раз, и Штефан задумчиво разглядывает сперва одну Уилан, а затем вторую.
— Я сделал ей очень больно, поэтому она и обиделась. В общем-то, милая, у нее были на это все основания, — спокойно уточняет Иерусалим, останавливаясь за спиной Мойры. Она никак не реагирует на его слова, но рассыпает сахар и чертыхается сквозь зубы, резкими движениями сметая его в ладонь, чтобы затем вытряхнуть в раковину. Добрая половина при этом попадает на пол, а Мэгги говорит, что в таком случае, он обязательно должен извиниться.
— Думаешь, это сработает? — серьезно переспрашивает Штефан, и Мэгги кивает. Перед теми, кто обижается, положено извиняться. Этому ее уже научили.
— Прости меня, Мойра, — ей на ухо выдыхает Иерусалим, прижимая к себе. Мойра не оборачивается, но застывает, как восковая кукла и, кажется, даже не дышит.
Ему чудовищно интересно, что она станет делать на глазах у собственного ребенка.

Конфликт можно смело считать разрешенным — и Штефан с Мэгги единодушны в своих взглядах на проблему. Мэгги еще не исполнилось и шести лет, поэтому она искренне верит в то, что одним "прости" можно отделаться в любой ситуации. Иерусалиму скоро будет тридцать семь, но и он тоже не любит усложнять. Принцип церкви: нужно рассказать о своих грехах, выслушать стандартное "бог любит тебя, уебок", и можно смело идти дальше, не особо меняя привычки и способ заработка. Порой Штефан именно так и развлекается. Впрочем, довольно редко. Полная исповедь в его случае займет слишком много времени.
Мойра, упорно глядя в сторону, сквозь зубы цедит, что прощает. Искренности в ее словах — ни на грамм, и это расстраивает Иерусалима, в принципе не привыкшего лгать кому-то, кроме жены, когда та спрашивает, откуда у него столько денег, и не подстрелят ли Штефана через неделю. Хотя после инцидента с Мойрой, где-то доставшей пушку, он больше не зарекается. Внезапно оказывается, что даже такой человек, как он — в первую очередь смертен.
За час Мойра изобретает тысячу способов сплавить подальше обоих: Штефан, по ее скупым намекам, ждут большое будущее и невероятные приключения (читать как — растворись уже в закате, ублюдок), а Мэгги — вечерние мультики и крепкий сон, от которых мелочь отбрыкивается с недюжинным упорством. Она все-таки тянется к матери; ластится, как доверчивый щенок, которого сколько ни пинай, все равно вернется и снова полезет обратно. Иерусалим задумчиво смотрит на Мойру, которая не проявляет ни малейшего энтузиазма, даже когда Мэгги пытается забраться ей на колени, и неосознанно хмурится. Это уже не похоже на законы природы. Скорее, на блядский закон подлости: Мари, мечтавшая о ребенке, потеряла дочь на шестом месяце и больше так и не решилась заговорить о детях. Зато у Мойры, наверняка мечтавшей сделать аборт, появилась Мэгги, в здоровье и красоте которой сомневаться не приходится уже сейчас.
Какая несовершенная система. Полный провал и абсолютное отсутствие логики.
Его размышления прерывает все та же Мэгги, которая явно пользуется возможностью поговорить с матерью и потому на-гора выдает огромный объем информации самого разного толку. Штефан успевает узнать, где они были с Кэролайн весь последний месяц, и как съездили в Торонтно, где Мэгги чуть не заблудилась в парке среди многовековых деревьев. Попутно она выкладывает подробности о новом дедушке, который каждую субботу приносит к обеду огромного шоколадного зайца (специально для Мэг, конечно же), и под конец умудряется ляпнуть что-то, что по-настоящему привлекает его внимание: вернется ли еще Итан?
Штефан делает очередной глоток сладкого чая и ничуть не меняется в лице: по большому счету, Итаном может оказаться кто угодно, начиная от почтальона и заканчивая... не заканчивая. Но имя он все же запоминает, попутно суммируя немногочисленные обрывки информации, которые успел получить от Кэролайн, пока та звонила Мойре и красочно ругала всю компанию ее сомнительных друзей. В копилку впечатлений отправляется то, как вздрагивает Уилан, и ее откровенно испуганный взгляд, пусть даже она почти сразу отводит глаза, односложно отвечая дочери.
Фредди наплевать на то, что происходит с его игрушками. Штефан, в отличие от друга, отрывает головы тем, кто лезет в его песочницу. И даже тем, в чью песочницу залез сам. Потому что может.
— У тебя глаза слипаются, — подмечает Иерусалим, стоит Мэгги зевнуть третий раз подряд; разговор уходит в иную плоскость практически сразу, и Мойра не находит достойных аргументов (в какой по счету раз?), стоит дочери потащить Штефана наверх — перебирать коллекцию дисков с мультфильмами. Некоторые он даже видел, потому что их в детстве обожала Этайн. Например, кассету с "Анастасией" она смотрела по три раза на неделе почти полгода, и хотя с тех пор прошло лет пятнадцать, сюжет он помнит даже слишком хорошо, мать его.
Мэгги заливисто смеется, когда белый конь херачит принца копытом, и толкает его локтем в бок, показывая на хамелеона, который привлекает даже больше ее внимания, нежели половина действующих лиц (а также сюжетные повороты). Мойра остается на кухне — первый щелчок зажигалки он слышит еще до того, как закрывает дверь, и совершенно уверен, что она успеет выкурить минимум пачку. Устроившись на покрывале, Штефан потирает разболевшееся к вечеру плечо и вытаскивает из кармана блистер. Проглатывает четыре таблетки, пару минут бездумно смотрит в экран ноутбука и лишь потом понимает, что Мэгги больше не ерзает. Заснув в позе морской звезды, она тихонько сопит, и Иерусалим выключает звук, а потом ставит мультфильм на паузу. Лично его приключения Рапунцель интересуют постольку-поскольку.

В кухне столько дыма, что можно снимать третий сайлент хилл, не растрачиваясь на декорации; Мойра не включает вытяжку и не открывает окно, ее силуэт едва виден в сигаретном облаке. Штефан кашляет, недовольно взмахнув рукой, и все-таки идет к подоконнику; поворачивает ручку сперва в крайнее верхнее положение, но потом понимает, что легкого сквозняка будет недостаточно, и распахивает окно полностью. Дышать сразу становится значительно легче.
— Да. Она рассказала, когда попросила проверить шкаф, — отзывается Иерусалим, глядя на плохо освещенную дорогу, по которой лишь изредка проезжают автомобили. Район города, в котором живет Мойра, трудно назвать иначе как спальным. Здесь и днем-то ни единой души.
— И спросила, кто сделал это, — фыркнув, говорит Штефан и стучит пальцем по левой ключице чуть ниже заживающей раны. Кид вовремя сделал рассечение омертвевших тканей, не давая ей зарубцеваться, но меньше неудобств дыра в плече от этого доставлять не стала. Впрочем, он действительно не обижается на Мойру. Знает, что сглупил — мог повести себя куда умнее, и тогда она бы вовсе не стала стрелять. Вместо этого решил повеселиться. Ну, вышло смешно. Громче всех хохотал Фредди, которому Штефан обломал все планы.
— Мэгги чертовски сообразительный ребенок, так что пришлось тебя сдать, — спокойно сознается Иерусалим и оборачивается. Смартфон в кармане вновь начинает вибрировать. Эвелин звонит дважды за вечер. Марго, после того, как узнает долю правды о муже, звонить перестает в принципе. Наверняка, мечтает подать на развод и клянет иммиграционную службу, которая делает их брак необходимостью как минимум еще один год. Штефан разглядывает дисплей и сбрасывает. Говорить с Эвой ему не хочется. Приезжать к ней — тем более.
— Кажется, теперь она считает тебя кем-то вроде Женщины-Кошки, — после паузы смеется он, — Я хотел быть Бэтменом, но Мэгги сказала, что без плаща не прокатит. Такая глупость, эти плащи. Вечно путаются, и их зажимает в лифте. Молчу про мотоциклы и элементарную технику безопасности, — продолжает Иерусалим, направляясь к чайнику, и попутно выдергивает у Мойры изо рта сигарету, которую выкидывает в мойку.
— Ты похожа на шалаву еще больше, когда куришь. И цвет волос у тебя кошмарный. До этого было лучше, — он насыпает какао в чистую чашку и, кажется, Штефана вовсе не волнует, слушает его Мойра или нет, и как относится к его словам.

Признание Мойры его удивляет. Представить, что она перекрасила волосы в надежде ему бесповоротно разонравиться, Штефан раньше не мог. Видимо, не хватало воображения. Он замирает на месте, проводя пальцем по ободку чашки, и пару секунд хмурится, пытаясь понять, с чего Уилан решила, что он не стал бы трахать блондинку. Очень даже стал бы, практика это подтвердила.
Потом Иерусалим вспоминает случайно брошенную фразу о своей жене, и все становится на порядок проще. Мари нет почти пять лет, но она до сих пор существует как минимум в социальной сети. Да и на его странице, если как следует поискать, найдется хоть одна фотография. Мойра, наверняка, удивилась, когда увидела. Родственники, и то далеко не всегда так похожи друг на друга, как две совершенно разные по статусу и возрасту девушки, одна из которых давно мертва.

— Согласись, жизнь "до" уже не кажется тебе отвратительной, когда есть, с чем сравнить? — вежливо уточняет Иерусалим и разглядывает малолетнюю копию Мари, думая о том, что мог бы просто свернуть ей шею.
Его жена хотела родить ему ребенка, но остатки их дочери выскабливали из Мари уже в больнице.
Его жена хотела жить, но получила пулю в лоб и перестала хотеть чего-либо в принципе. Навсегда.
Марлен имеет все.
И ровным счетом ничего не хочет, раз за разом стабильно посылая окружающих в путешествие по известному адресу. Этого Иерусалим понять не может, пускай обычно у него не возникает проблем с усвоением материала. В отличие от все той же Уилан, которой бесполезно что-либо вбивать в голову.
При ином стечении обстоятельств Мэгги могла быть его дочерью, но она досталась Мойре — и та феерично проебывает все, что только может проебать. Отвратительная и нелогичная система. Глупое распределение.

— Тебе кажется, что это весело, — тихо отзывается Штефан, без всякой симпатии смотря на Марлен. У нее такое же круглое лицо с выдающимися скулами, широкое и откровенно некрасивое с некоторых ракурсов. Мари никогда не казалась ему воплощением женской красоты. В ней всего было слишком: слишком маленький рост, худощавое телосложение, крупная голова, огромные глаза и губы. И тем не менее, ему не приходило в голову засматриваться на кого-то еще, пока все не пошло по пизде окончательно. Тогда появилась Эва.
А может, Эва была вначале.

— Резать руки. Сидеть на порошке. Надираться каждый чертов день и стабильно вляпываться во всякое дерьмо. У тебя вот здесь, — Иерусалим щелкает ее пальцем точно в центр лба, подойдя поближе, — висит табличка с ценником и надписью "мечтаю сдохнуть в канаве". Почему меня должно заботить твое мнение? Ты не протянешь и года. Я всего лишь пользуюсь тем временем, что тебе осталось, — пожав плечами, говорит он и еле заметно улыбается.
— Ты мечтаешь сдохнуть, — медленно повторяет Штефан, скорее для себя, нежели для Мойры.
— Странно, что тебя так раздражает мое присутствие. Шансы-то увеличиваются, — он возвращается к столу и размешивает остывающее какао, которое совершенно нет желания пить.