Бабы всегда раздувают из мухи слона. Кто их заставляет это делать? Кто заставляет Мойру воротить свое кукольное личико, захлебываться соплями и стискивать коленки всякий раз, когда он до нее дотрагивается? Всяко не Иерусалим. Ей-богу, у женщин одни тараканы в головах.
Если бы она захотела, она бы даже получила удовольствие. Но она не хочет. Заботливая мама не научила ее расслабляться и наслаждаться моментом. Штефан — не мама, он тем более не научит. Да и зачем, когда его все вполне устраивает. Собственное тело предает Мойру всякий раз, когда он запускает в нее пальцы. То, что черви в черепной коробке мешают ей отпустить ситуацию и хоть раз кончить, ни разу не его проблема. Если вдуматься, это вообще не проблема.
Старшая Уилан, давно разменявшая пятый десяток, едва ли не рыдает от счастья, когда он начинает приходить чаще. Она ничего не знает о жене Штефана, а по его скупым намекам делает вывод, что намерения Иерусалима по отношению к ее дочери — самые серьезные. Штефан ничего не подтверждает, но и не отрицает. Его устраивает, что она практически перестает появляться дома. Переезжает к любовнику, кажется. В итоге дом остается в распоряжении Мойры, а самой Мойрой свободно распоряжается Иерусалим. Распределение, так сказать, обязанностей и сфер влияния.
Вопреки ожиданиям, он появляется далеко не каждый день, и никогда не остается на ночь: держит обещание, которое дал Марго. Штефану нравится наблюдать за обдолбанной Мойрой, и порой он привозит ей порошок, просто чтобы посмотреть, что будет. Так она еще больше напоминает ему Мари, на которую и без того безумно похожа чертами лица и фигурой. Словно родная сестра, если бы у его бывшей супруги были сестры.
Наркотики делают Мойру чуть более податливой. Интересной. Когда она, словив плохой трип, кричит и бьет Иерусалима по лицу, он смеется и даже не пытается схватить ее за руки. Агрессивная сучка привлекает его сильнее, чем пассивное бревно, хотя Штефан прекрасно знает, что нужно сделать, чтобы пресечь попытки Мойры притвориться кустом сирени и дождаться его ухода.
Смешная маленькая шлюха. Поначалу она действительно верит, что может лежать и смотреть в потолок, пока его не заебет насиловать безвольное тело. Когда Иерусалим переворачивает ее на живот и разводит ягодицы, с силой сжимая пальцы, Уилан осознает свою ошибку, но делает это слишком поздно. Стекла дрожат от ее воплей и его смеха — до тех пор, пока у обоих не перестает хватать дыхания. По разным, впрочем, причинам.
Помимо прочего, ему безумно интересно, на сколько ее хватит. Логичным исходом Штефану кажется трогательное самоубийство: скажем, в ванной, полной порозовевшей от крови пены. Как вариант, он предполагает побег Мойры в неизвестность (глупая затея, но искать ее будет весело, а это главное) и даже попытку признаться во всем Анне.
Как будто Орсини станет интересоваться, кого и почему ебет Иерусалим.
— Все под контролем, — отзывается Штефан, когда Фредди спрашивает, вышел ли он на позицию. Разумеется, еще не вышел — ширинку едва успел застегнуть, какие вопросы, — но до начала операции еще полчаса, а ехать предстоит минут пятнадцать, не больше. Он в любом случае успеет. Он всегда успевает.
Мойра встает и выходит. Судя по удаляющимся шагам, на кухню — его это уже не интересует. Иерусалима ждет очередное приключение, в котором женщинам, за исключением координирующей всех Сибил, места не предусмотрено. Его время рассчитано по минутам, как обычно. Кто-то сомневается в себе и приезжает на час раньше. Штефан все делает к сроку. Фредди говорит, талант.
Что еще говорит Фредди, он вспомнить не успевает. Щелчок предохранителя объясняет намерения вернувшейся Мойры куда лучше, чем истеричные проклятья или слезы.
Иерусалим медленно поворачивает голову и улыбается.
— У тебя одна попытка, ты в курсе? — как ни в чем не бывало спрашивает он.
Мойра просто обязана его убить. Иначе придется подключить фантазию и поэтапно объяснить, где и почему она была неправа.

Нельзя сказать, что Иерусалим совсем не боится смерти. Но, имея с ней дело постоянно, относится к этому вопросу на порядок проще — ко всему прочему, срабатывает элементарное знание человеческой психологии. Штефан знает все о людях, которые берут в руки оружие. Сомнения Мойры словно лежат у него на ладони. Она, разумеется, хочет выстрелить и стереть его с лица земли, но каждая секунда промедления играет не в ее пользу.
Такие нервные девочки, когда у них заканчивается терпение, способны лишь на импульсивные поступки в состоянии аффекта. Если он загонит ее в угол прямо сейчас; если напугает или распустит руки, Мойра, почти наверняка, нажмет на спуск. Именно поэтому Иерусалим не шевелится. Он точно знает, что делать, хотя ситуация его ужасно раздражает. Не опоздать бы.
— Ты научилась стрелять? Уважаю, — ехидно комментирует Штефан. Он видит, как трясутся ее руки. Замечает, что Мойра стоит в неудобной позе и скоро устанет держать пистолет, дуло которого ходит туда-сюда. Прямо сейчас, с такого расстояния, она попадет ему в голову, только если будет целиться в противоположную сторону. По закону подлости и никак иначе.
— Наверняка ты уже придумала, что будешь делать с моим телом, — продолжает Иерусалим, заинтересованно наблюдая за выражением лица Мойры. Она хмурится и растерянно смотрит по сторонам, не опуская оружие. Ему становится ясно, что ее план, если и существовал, закончился на пункте "убить ублюдка". Что дальше, Мойра и сама не знает. Она нервно облизывает губы, и Штефан смеется. Откидывается на локти и внимательно глядит на нее снизу вверх.
— Надеюсь, у тебя есть верные друзья, которые собаку съели на утилизации трупов, — с отеческой заботой в голосе говорит он. — Кстати, ты уверена, что не промахнешься? Можешь сесть мне на колени, если хочешь.
Иерусалим, конечно, понимает, что зубоскалить в его положении не стоит, но ничего не может с собой поделать. Блядская натура прирожденного клоуна провоцирует на шутки-минутки, не давая Штефану возможности заткнуться и подождать, пока Мойра сама уберет пушку.
С другой стороны, рано или поздно она все равно сдастся. Как только поймет, что выбрала мишень не по зубам.

По крайней мере, с вариантом самоубийства он почти не прогадал. Только теперь не слишком понимает, что мешает Мойре сразу пустить пулю себе в лоб и не заморачиваться. Попасть в собственную голову намного легче, чем в Иерусалима. Никакой логики в поступках.
— А теперь представь, что будет, если ты промахнешься, — подсказывает Штефан, неторопливо поднимаясь на ноги.
— Что, если ты меня не убьешь? — он делает первый шаг к Мойре.
— Ты ведь толком не умеешь держать пистолет, — второй шаг. Она невольно пятится назад. Не понимает, что он сознательно тянет время, краем глаза наблюдая за тем, как дрожат ее руки. С каждом секундой легкий тремор набирает амплитуду. Еще чуть-чуть, и она не сможет выстрелить, пускай хоть прижмет пушку ему к виску.
— Люди не всегда умирают даже с пулей в башке, Мойра, — любезно делится своими наблюдениями Иерусалим и понемногу сокращает разделяющее их расстояние.
— Представь, — повторяет он, когда она вздрагивает, коснувшись лопатками стены, — что я выживу.
— Догадываешься, как я тогда буду зол? — спрашивает Штефан и делает последний шаг. Дуло упирается под нижнюю челюсть, неприятно холодит кожу, но он этого как будто не замечает.
— Чертовски зол, Мойра, — шепчет Иерусалим, проводя ладонью по ее бедру. В отличие от нее, он не испытывает страха. В ушах шумит от адреналинового выброса и проснувшегося азарта — такие игры ему нравятся. Как русская рулетка, только бороться приходится не с фортуной, а с чужой волей.
Он обязательно ее раздавит. Как любопытный ребенок, наступающий носком сапога на гусеницу. Из чистого научно-исследовательского интереса.

Он думает, что целиком контролирует Мойру. Он ошибается. Собственная безграничная наглость подводит Иерусалима, на что безоговорочно и весьма недвусмысленно намекает звук выстрела.
Поначалу он не понимает, что происходит. Иерусалим хорошо знает, как ведут себя люди после того или иного огнестрельного ранения, но обычно он стреляет на поражение и не подставляется. В вопросах о ловле пуль собственным телом его можно смело назвать девственником: у Штефана нет ни единого шрама, кроме узкой белой полосы на ладони — слишком глубоким оказался тот подростковый еще разрез.
Боли нет, но он падает от мощного толчка, который по силе и ощущениям напоминает хорошо поставленный боксерский удар. Из-за выстрела звенит в ушах, зрение внезапно ухудшается, и несколько секунд он просто лежит, оглушенный и ничего не соображающий. Потом пытается пошевелить левой рукой, но, кажется, терпит неудачу. Даже в этом Иерусалим не уверен.
Правая все еще слушается, и он дотрагивается пальцами до плеча. Кровь очень горячая, когда совсем свежая. Она заливает пол, от нее слипаются волосы, и он чувствует ее щекой. Штефан часто дышит, коснувшись раны, которая кажется ему удивительно огромной. Словно Мойра проделала в нем отверстие теннисным мячиком, хотя она, конечно, не могла.
А было бы весело.
— Сука, — шипит Иерусалим и пытается подняться, помогая себе здоровой рукой. Входное отверстие на дюйм выше ключицы. Трапеция. Не так плохо, как если бы пуля попала в артерию или раздробила ему лопатку, но намного хуже, чем если бы Мойра вообще не стреляла. Кид скажет, что он идиот, и будет прав. Фредди скажет, что он запорол операцию целиком, и будет прав.
При мысли о том, что они вот-вот начнут, не зная, что Штефана нет на позиции, ему становится еще хуже, чем было до этого.
— Дай рубашку, — командует он и с трудом садится, кое-как опираясь на спинку кровати. Иерусалим все еще не ощущает боли, но догадывается, что это не продлится долго. Да и кровь нужно как-то остановить.
— Дай мне блядскую рубашку, — повторяет Штефан, когда Мойра не реагирует на первый приказ. Пистолет, который она выронила из рук, лежит совсем рядом. Он сжимает его коленями и отводит затвор, проверяя патронник.
— Дай. мне. рубашку, — убедившись в наличии патрона, третий раз говорит Иерусалим и берет глок-семнадцать за рукоять. В его ладонь она ложится куда удобнее, чем в крохотные ручонки Мойры. — Иначе я оставлю в тебе точно такую же дыру, — рявкает он, чувствуя, что начинает "плыть".

Медик из него херовый. Штефан понятия не имеет, что делают с такими ранами. Кровь течет по груди и спине, из чего он делает простой вывод: пуля прошла навылет. И если одну дырку можно заткнуть, то с двумя проблем ожидается больше. Штефан закладывает рубашку за плечо, крепко прижимаясь к кровати, и жестом просит что-нибудь еще.
На этот раз Мойра реагирует куда быстрее и кидает ему на колени первую попавшуюся кофту. Не бог весть что, но хватит на минуту-две, которые потребуются ей для поисков каких-нибудь медикаментов. Очень хорошо, что Мойра номинально живет с матерью и маленьким ребенком. Иначе в ее доме точно не нашлось бы ничерта, помимо дешевых наркотиков.
— Нет. Тащи иглу с нитками и все, что есть в аптечке, — скупо комментирует Штефан, прекрасно представляя, чем обернется вызов скорой помощи. То, что часть полицейских прикормлены и жрут с рук, не значит, что нужно лишний раз нарываться на неприятности. А огнестрельное ранение повлечет за собой визит копов, протоколы и ненужные вопросы.
Когда Мойра возвращается, он уже теряет счет времени. Может, ее не было несколько секунд. Или полчаса. Чувство реальности покидает Иерусалима вместе с весело вытекающей из него кровью. Жаль, что пуля не осталась внутри. Тогда беспорядка вокруг и в его голове было бы на порядок меньше.
— Телефон. В моем кармане. Один, четыре, один, девять, — Штефан диктует код блокировки и кое-как пытается зажать рану, но быстро понимает, что ни рубашка, ни повязка ему особо не помогут. В голову приходит шальная мысль добраться до кухни и накалить нож. Может, если прижечь все это дерьмо, кровь остановится? Подумав, Иерусалим решает, что нет — только к огнестрелу добавится ожог и некроз. Брат не обрадуется, когда ему придется с этим разбираться.
— В записной книжке есть Кид. Набирай. Хотя... черт, — он вспоминает, что Майкл и Фредди как раз сейчас должны быть если не за пределами города, то где-то около. Разумеется, без сотовых телефонов: вся их связь осуществляется через Сибил, на частоте, которую не определит и вряд ли сможет заглушить полиция. Приходится менять планы и связываться сперва с сестрой, которая едва не теряет дар речи, когда понимает, что случилось. Она говорит, ребята уже внутри. Иерусалим глухо рычит, понимая, что ситуация стремительно скатывается в ранг ебаного дна, из которого им всем будет крайне непросто выбраться. Называя адрес, он просит Сибил объяснить брату ситуацию и как можно скорее отправить его в дом Мойры (та бледнеет еще больше и никак не может попасть ниткой в иголку).
— Шить... умеешь? — тяжело дыша, уточняет Иерусалим и старается держать глаза открытыми.
Боль все-таки до него добирается. Скоро подскочит температура, и станет только хуже.

Боль бывает разной. То, что он чувствует прямо сейчас, подрывает все его представления о боли. Раньше такого не случалось. Ничего и близко похожего. Когда Иерусалим резал ладонь, было неприятно, но терпимо. Он не издал ни звука, пока полосовал себя ножом, и не потому, что боялся, будто Фредди сочтет его трусом. Просто ощущения были не те. Метадоновая ломка, хоть и длилась ебаных полтора месяца, тоже не сравнится с нынешним цирком.
Теперь в его плече кто-то ковыряет покрасневшим от огня металлическим прутом. Штефану кажется, что он горит заживо. Полыхает, как веселая рождественская елка, облитая бензином. Еще минуту назад все было в порядке, но онемение спало, и он остался без своей единственной анестезии. Молчать не получается. Иерусалим сдавленно рычит, вскрикивая, когда рана отзывается особенно сильной вспышкой. Глаза слезятся, его всего трясет, и даже зубы стучат, как если бы он чертовски замерз.
В детстве он мечтает стать героем боевика, только в реальной жизни. Будучи подростком, он уже уверен, что вырастет одним из тех самых, крутых парней, которые бегают с пушками наперевес. Здесь и сейчас Иерусалиму тридцать шесть, но он снова хочет быть каким-нибудь Джейсоном Борном или Джеймсом Бондом, потому что Джеймсы Бонды, когда им стреляют в плечо, могут бегать с пушками — а Штефан, как показывает практика, нет. Все, что ему остается: сидеть, трястись и мечтать не упасть прямо сейчас в беспамятстве, потому что это означает сразу сдохнуть. Или чуть попозже, но все равно сдохнуть. Как ни крути.
— Быстрее, — приказывает Иерусалим, хотя уже не уверен, что сумеет выстрелить в Мойру. При всем желании, просто поднять руку кажется ему непосильно тяжелой задачей. А еще нужно прицелиться. Нет, у него не получится. Хотя она все равно послушно вытаскивает какие-то баночки и вкладывает ему в ладонь таблетки. Штефан берет их и только тогда понимает, что, оказывается, уже выпустил из пальцев пистолет.
Он заталкивает капсулы в рот и пытается проглотить. Безрезультатно; Иерусалим давится и выплевывает обезболивающее себе на колени. Все равно от того, что творится с его раной, таблетки не спасут. Тут поможет разве что лошадиная доза морфия внутривенно, но опиатов у Мойры, разумеется, нет и быть не может.
Штефан кричит, когда она выплескивает на открытую рану антисептик. Если до этого ему казалось, что хуже уже не станет, то теперь Иерусалим понимает — ему действительно казалось. Он отключается на несколько секунд и приходит в себя, когда Мойра делает первый стежок. Острый конец иглы втыкается в поврежденную выстрелом и пороховыми газами кожу, а Штефан опять понимает — бесконечность, сука, не предел. Он негнущимися пальцами сжимает испачканную рубашку, комкает рукав и запихивает себе в рот: чтобы не орать на весь дом и не откусить себе случайно кусочек языка.
Мойра медленно, но старательно зашивает рану. Он теряет сознание каждые несколько секунд и почти сразу боль возвращает Иерусалима обратно. Есть боль, от которой можно вырубиться. Та, что поселилась в плече, не позволяет ему сделать даже этого. Впрочем, Штефан и сам понимает, что ему стоит держаться, пока не приедет Кид. Как угодно — но держаться.
Все самое интересное начинается, когда Мойра просит его повернуться.
Она говорит, нужно зашить рану и со второй стороны.
Иерусалим не слышит ни единого слова, и ей приходится повторить трижды, чтобы он прочел по губам.

Рубашка насквозь мокрая. Его тошнит от крови во рту, но это все равно лучше, чем совсем ничего: Штефан сжимает челюсти, закусывая ткань, и старается дышать медленно, чтобы не так сильно колотило при каждом вдохе-выдохе. Мойра справляется быстро — мысленно он отсчитывает секунды, стараясь не сбиться с ритма. Один, блядь, два, блядь, три, блядь, четыре... получается неплохо, пока он находится в сознании, но, очнувшись, Иерусалим забывает, на чем остановился. Приходится начать сначала.
Опираясь здоровым плечом о спинку кровати, он все время норовит завалиться на пол. Каким-то чудом Штефан все-таки не падает, и только поэтому Мойре удается худо-бедно залатать выходное пулевое отверстие грубыми стежками. Кровь все еще потихоньку течет, но после того, как она догадывается прижать и перемотать повязку, вроде бы даже останавливается. У Иерусалима внизу живота (справа, у тазобедренной кости) — татуировка с группой и резус-фактором, и Кид с Фредди об этом знают: у них есть такие же. Они найдут, где достать пару пакетов третьей положительной, когда понадобится переливание. По крайней мере, Штефан на это очень надеется. Ему не хочется вот так подыхать.
Ему вообще никак подыхать не хочется.
Кид все еще не появляется. Иерусалим надеется, что с ним ничего не случилось по дороге — и хотя его опасения диктует понятный страх откинуться без медицинской (нормальной медицинской) помощи, тревогу за младшего брата никто не отменял. Среди них Майкл самый младший, и никогда до этого не участвовал в вооруженных ограблениях. Мало ли что могло произойти. Если даже Штефан подвел команду, что говорить о Киде.
Впрочем, как раз Кид никогда не был легкомысленным мудаком. И он бы точно не пошел прямо перед делом трахать бабу, которая совершенно точно мечтает о его смерти. А Иерусалим — пошел. Как говорится, сам дурак. Ну и Мойра, конечно, сука. Штефан щурится, усаживаясь поудобнее, и думает, что обязательно проведет ей особую лекцию по основам безопасности жизни, что своей, что чужой. Как только восстановится и вернет руке полную подвижность; через пару недель или месяц, неважно. У него хорошая память. И не так уж много планов, чтобы не выкроить время для беседы с оборзевшей девицей.
— А я говорил, — еле слышно произносит Иерусалим, когда Мойра отвешивает ему очередную пощечину. Глубоко вдохнув, он продолжает после небольшой паузы:
— ...что ты не справишься.
Штефан сжимает ее запястье и улыбается совершенно безумной улыбкой. Ему чертовски больно. И очень весело.