Внешний вид: теплая куртка с оранжевой подкладкой, под ней шарф, тонкий джемпер без ворота, рубашка, майка; штаны; светлые ботинки. На руках серые перчатки, синяя гопошапка на голове.
С собой: рюкзак с нужными мелочами, школьными принадлежностями, термосом и сэндвичами.

Из всех детей Рирденов — и, пожалуй, вообще из всех Рирденов — Ал на могилу мамы приходил чаще всего. Обычно ненадолго — прибрать мусор и навести порядок, поменять цветы, сказать, что они все скучают, и тихо помолиться за ее бессмертную душу.
Тринадцатое января не было обычным днем. Тринадцатого января, ровно шесть лет назад, ее не стало. Тринадцатого января Ал старался проводить с ней столько времени, сколько мог, специально брал с собой вместе с цветами горячий термос. Рассказывал, что случилось с ним, с ними со всеми, за прошедший год — почти исповедовался, хотя и знал, что мама наверняка знает и без него. Он не уходил, пока руки с ногами совсем не начинали коченеть.
Сегодня он пришел сразу после школы. С термосом, какими-то сэндвичами и одевшись, конечно, потеплее. Морозная и солнечная погода к долгим посиделкам не располагала, но Ал был отчаянный и упрямый.
Он рассказывал про Стеф, которая окончила полицейскую академию и стала офицером, про Мэтта с Нейтом, которые, как всегда, не захотели идти, про успехи Тома на его программистском поприще. Про то, что отношения со старшими братом и сестрой в этом году у него совсем наладились. Про старушек, которым помогал. Про пожар в церкви.
Про Энди.
— Я знаю, что это неправильно, — тихо сказал он, примостившись рядом с могилой, — но ничего не могу с собой поделать. Как в той песне из "Горбуна из Нотр-Дама", да? Как там было… "И разве в том вина моя, что Дьявол, созданный Творцом, сильней, чем я?"
Ал спрятал подмерзшие даже в перчатках руки в рукава, глядя куда-то в пространство. Он не хотел уходить, но скоро, похоже, придется. Он старался не сидеть слишком долго, когда совсем замерзал: понимал, что последним, чего мама хотела бы, было его превращение в рыжую сосульку у нее на могиле.
— Меня к нему тянет со страшной силой. Я знаю, это не грех само в себе, когда тянет, но я не могу не поддаваться. Знаешь, он кандидат в пожарные, он вытащил меня из той церкви. Не дал там сгореть. Я думал грешным делом пару раз, что он мне послан как ангел-хранитель. Но если так, то я еще хуже, чем… Неважно. Я к тому, что я ведь, получается, заставил его пасть. — Он втянул носом воздух и помолчал. — Прости, что не смогу присоединиться к тебе в посмертии, когда придет мое время. Тебя это едва ли утешит, но… я влюбился, кажется. По-настоящему, не как в тот раз.
"Тем разом" был летний католический лагерь и Лео, сын латиноамериканских эмигрантов, с очаровательной улыбкой и убедительностью отродья Дьявола. Ал тогда потерял голову и знал, что Лео немного тоже. Но обманываться он себе не позволял: Лео никогда не воспринимал его как что-то серьезное в том самом смысле. Так, летняя интрижка. Так, друг, с которым еще и можно и время хорошо провести, и на богословские темы подискутировать. Именно Лео заронил в его голову греховную, подточившую все устои его внутренней веры мысль: что искренняя любовь — какая бы и между кем бы она ни была, между женщиной ли и мужчиной, двумя женщинами или двумя мужчинами, — не может быть неугодна Господу. Что это людское, наносное, порожденное грехом ненависти и непринятия правило. Что не может Бог сначала сделать их такими без шанса на исправление, а потом требовать от них не грешить, лишая тем самым простого человеческого счастья и величайшей добродетели любви.
Тогда Ал спорил с ним до хрипоты, приводил аргументы, сыпал цитатами из Писания и внутренне обмирал в ужасе от его богохульства. Сейчас он не мог даже вспомнить, что тогда говорил.
Он постоял над могилой еще немного, все пряча руки в рукава и читая Наконец поправил букет, который с собой принес, забросил на плечо рюкзак, в который уже раз пообещал, что в следующий раз приведет с собой младших, и побрел прочь.
На кладбище было почти пусто, да и Ал был слишком погружен в свои мысли, чтобы кого-то замечать, пока изнутри не щекотнуло до боли знакомым образом эмоций. Ал вскинул голову, оглянулся, нашел взглядом одинокую фигурку и выдохнул. Никаких сомнений в том, что соляным столпом среди могил застыл именно Энди, у него не было.
К кому он пришел?
Ал потоптался на месте, не зная, что ему делать. Энди было грустно и плохо — его грусть отдавалась в позвоночнике Ала покалыванием множества ледяных иголочек; но Энди хотел побыть с этой грустью наедине. Алу следовало уважить это его желание. Он почти прошел мимо, когда вдруг понял, что грусть Энди относилась еще и к нему.
Он помялся еще немного на месте, выдохнул в раздражении от этой нерешительности и зашагал к Энди, мысленно прося прощения за свою слабость то у него, то у Отца.
Шагал Ал специально погромче: застать Энди врасплох он не хотел. Но застал, потому что Энди продолжал говорить, и кое-что Ал услышал. Кое-что, явно не очень предназначенное для его ушей. Нахмурился, подходя еще ближе.
— Но я не хочу никого другого искать. И я же лучше собаки?
Он встал у Энди за плечом, слева, и бросил взгляд на могилу. Она была не очень старая, и выгравированное на ней имя ему ничего не говорило. Коллега, судя по эпитафии?.. Ал не знал.
— Прости, я не хотел мешать. Просто увидел тебя и… — Он взглянул на Энди, закусив губу. — Могу уйти, если хочешь. Но у меня есть чай, и я не побоюсь им поделиться. И сэндвичи.
Ал слабо улыбнулся и замолчал. Надеяться оставалось только на то, что его не прогонят. Сам он, оказавшись рядом с Энди, уходить совершенно не хотел.
Как всегда.

Ал хотел бы поспорить, но не собирался. Кладбище было не местом; могила человека, который при жизни был дорог Энди — тем более. Ал не знал, чем именно, и почти не уловил чужих чувств дальше самых очевидных. Он постарался абстрагироваться, потому что все еще был, если по-хорошему, вторженцем в глубоко личное, а право скорбеть в одиночестве у дорогого уже ему человека не мог и не хотел отнимать. Пускай, как и в прошлые пару раз, до конца отстраниться у него не получилось: он не ловил конкретных эмоций, но чувствовал изменения в чужом настроении где-то на периферии сознания, — но это он не мог исправить, и так закрыться все равно было лучше и правильнее, чем никак.
Энди его не прогнал. Ал улыбнулся, не стараясь скрыть, что рад. Хотел взглянуть еще раз на надгробный камень, но Энди его заслонил — как будто защищал. Ал не стал спрашивать, но в голову ему закралось подозрение, что похороненный здесь мужчина был для Энди не просто коллегой. Не просто другом.
— Окей.
Ему стало отвратительно неловко и стыдно. Может, он перепутал, когда поймал те чувства еще с дорожки? Не в первый раз: он ощущал эмоции, но едва ли то, на кого они были направлены. Но ведь те слова, про "кого-то лучше" и собаку, явно были про него? Получается, не так уж и перепутал. И Энди не стал его прогонять — это тоже должно было что-то да значить.
Ал догадывался, что у Энди в прошлом был кто-то, не считая невзрачной этой его невесты. Может, даже и не один кто-то. Но он только и мог, что догадываться: они не то чтобы об этом разговаривали.
Они вообще не то чтобы разговаривали.
Если кто-то из прошлого Энди был мертв, пусть даже один из нескольких, пусть даже тот, кто был коллегой по его опасной работе?.. Ал раньше не задумывался об этом, а теперь не знал, что ему думать вообще. Он не хотел "кого-то лучше", он хотел Энди со всеми их глубоко греховными безумствами и угрозами сходить на кофе, но как ему соревноваться с мертвым?
Он постарался прогнать неуместные мысли и вежливо не лез за чаем, пока они немного не отошли от могилы.
— Шесть лет сегодня. — Ал рылся в рюкзаке, почти не глядя под ноги. Достав термос, протянул его Энди. Он был в перчатках, но даже и так сердце от прикосновения пропустило удар, несмотря на собственные смешанные чувства. — Я думал, буду гораздо дольше сидеть, я обычно до победного конца, но замерз вот — а она вряд ли хотела бы, чтобы я тут превратился в сосульку, так? Ты грейся, там еще много должно быть. Только он с мятой и… чем-то еще, я не помню. Надеюсь, это ничего.
Ал вдруг понял, что о том, что замерз, не думал с самого момента, как Энди увидел. Сейчас его, в общем-то, тоже больше беспокоили не собственные обледеневшие руки, а зябкий вид Энди. Он надеялся, что чай поможет, и жалел только, что не может обнять и поделиться своим теплом.
На скамейке он примостился совсем близко, сокасаясь с Энди коленями и плечами. Наверное, это было неправильно, на кладбище все-таки попадались люди, но Ал не хотел отодвигаться.
Он достал из рюкзака пакет с сэндвичами и водрузил его к себе на колени, стянул перчатки, чтобы сподручнее было разворачивать фольгу. Выходило тоже не очень: пальцы на холоде, и без того подмерзшие, без защиты перчаток задеревенели моментально.
— Угощайся, — закончив наконец, с улыбкой сделал Ал приглашающий жест и подал пример. Жевал, как положено, молча, но одним и ограничился: есть он не хотел. Не столько потому, что не так давно обедал, сколько из-за Энди. Он беспокоился. Энди было очевидно плохо, и он очень хотел что-то с этим сделать. Не знал только, что. Были бы они не на людях, было бы проще.
Ал, не спеша натягивать назад перчатки, потянулся как бы взять у Энди термос — и чуть погладил его пальцы своими.
— Слушай, Энди. — Он облизнул подсушенные морозом губы, глядя ужасно серьезно. — Я не буду лезть не в свое дело и спрашивать. Просто знай, что если хочешь о чем-то поговорить, я тут. Хорошо?
Он забрал наконец термос и сделал щедрый глоток, таращаясь куда-то вперед невидящими глазами. Того, что Энди воспользуется его предложением, он не ждал, но больше сделать ничего не мог.
Он ненавидел эту беспомощность.

— Не знаю. Само выходит. Но вообще я просто подумал как-то, что маме было бы приятно, если бы я периодически делил с ней обед. — Ал грустно улыбнулся. — Так что это не очень и предусмотрительность.
О маме он говорить не слишком хотел. Он скучал по ней, конечно, больше, чем по кому-либо другому, но смирился очень давно, и у него на душе было спокойно. Если бы он еще мог помочь с этим Энди… Он на самом деле не был совсем уж беспомощным, знал, как может помочь, у него было целых два способа, только с каждым были свои трудности. Первый требовал, чтобы Энди сам с ним поговорил, а Энди делать этого, очевидно, не собирался.
Ну, попытаться все равно стоило.
— В них есть неудобно, — упрямо сказал Ал, но в качестве компромисса сунул руки в рукава: все равно уже закончил и с сэндвичем, и с чаем. В ладонях противно закололо, как всегда, когда после холода восстанавливались кровообращение и чувствительность, и он выдохнул, морщась, но терпел.
Второй способ — разделить с Энди его горе и скорбь с помощью дара Ала — Ал не очень рассматривал. Энди не был миссис Кинни, упокой Господи ее добрую душу; никакой оправдывающей средства целью вмешательство в его внутренний мир Ал не смог и не захотел бы объяснять. Если бы он получил разрешение — дело другое, но для этого Энди надо было посвятить в его тайну, а он не был уверен, что готов. Иногда он очень хотел рассказать. Иногда — клялся себе, что не расскажет ни за что на свете. Он не боялся, что Энди его не примет, скорее — что решит, что Ал что-то с ним сделал. Вынудил. Заставил. Хотя если бы Ал вынудил и заставил, Энди бы уже двадцать раз отменил свою свадьбу и…
Ал стиснул свои предплечья крепче. Нет, он не собирался об этом думать.
Когда Энди вдруг заговорил, Ал удивленно посмотрел на его затылок и закусил губу, стараясь не улыбнуться. В груди разом разлилось тепло, которому никакой уличный мороз не был страшен. Энди ему доверился.
Он слушал внимательно, стараясь ни слова не упустить. В какой-то момент вытащил руки из рукавов, чтобы осторожно коснуться плеча Энди. Поддержать без слов.
— Друзей терять всегда тяжело, — тихо начал он, когда Энди закончил. — Таких — тем более. У меня есть один такой; не знаю, что бы я делал, если бы с ним что случилось. Наверное, тоже бы думал, что мог бы что-то сделать. Как-то уберечь. Знаю только, что постарался бы себя не винить. Вряд ли он бы для меня такого хотел. Я не знал твоего друга, но уверен, что он бы для тебя этого не хотел тоже.
Ал замолчал. Слова, сказанные им только что, казались глупыми, неправильными, не оправдывающими оказанного ему доверия, не тем, что могло бы утешить и облегчить душевную боль. Других у него не было.
Может, и хорошо, что ему никогда не стать священником.
— Он был только друг? — спросил Ал, не то чуть осмелев, не то не сдержавшись, и мгновенно прикусил себе язык. Убрал руку с плеча Энди. Если б еще глаза можно было так же легко куда-нибудь деть. — Прости.
Дурак, дурак, дурак. Взял и все испортил.

Не только.
Ал сжал и разжал неохотно поддававшие пальцы. Едва услышав ответ Энди, он понял, что на самом деле совершенно не хотел этого знать. Лучше бы так и оставался в догадках и неведении.
— Твое предостережение запоздало на пару недель, — коротко рассмеялся он, только веселья в голосе не было ни на грош.
И ведь, что самое главное, с огнем в поддавки каждую смену играл Энди, а чуть не сгорел в той церкви почему-то он сам. Была в этом какая-то горькая ирония, учитывая, что после смерти полыхать в адском пламени ему предстояло вечность.
В то, что это была судьба, Ал все еще боялся верить. Слишком много богохульства за какие-то две недели.
— Неудобно в них.
Ал тихо выдохнул, когда его руки оказались в чужих руках. Осмотрелся и сам, приметил в безлюдности одинокого мужчину вдалеке, только после этого позволил себе посмотреть на Энди. Сглотнул, стараясь прогнать предательский ком в горле.
Как вот это может быть неугодно Господу? Это доверие? И эта забота? У Энди ведь руки были не теплее его собственных.
Он кивнул, не решившись ничего сказать: боялся, что не совладает с голосом. Конечно, он понимал. И был, к стыду своему, рад, что Энди не хотел вдаваться в подробности. И так-то чувствовал себя с этим вылетевшим вопросом как человек, который трогал ноющий зуб. Вроде и не хотел, но не мог удержаться, даром что было только больнее.
Проблема была в том, что Ал знал: Энди от откровенности легче не стало, а из двух вариантов ему помочь остался по сути только один. И он требовал не только ладоней не в перчатках, но и искренности — уже от него самого.
Откровенность на откровенность?
Ал облизнул губы, сжал руки Энди крепче и, воровато оглядевшись, наклонился быстро-быстро, невесомо поцеловать. Выпрямился, чувствуя, что сердце бьется уже где-то в районе кадыка.
Откровенность на откровенность.
— Сейчас, погоди секунду. Знаешь, — он запнулся, опустил взгляд на их сомкнутые руки и с трудом продолжал, так и не поднимая глаз, — я мог бы кое-что для тебя сделать. Моя мама, она… У нее был дар — она могла чувствовать то же, что и другие. Эмоции других. И могла помогать. Разделять чужую боль, например. Уменьшать ее… Она передала его мне. Я мог бы… Если ты мне позволишь. Тебе не надо будет больше ничего говорить, просто продолжать держать меня за руки.
Сердце продолжало стучать так бешено, что Ал почувствовал себя почти согревшимся. Ему было страшно даже взглянуть на Энди, но вместе с этим испытывал колоссальное облегчение — не хуже, чем в лифте. А ведь рассказать хотел чуть ли не с тех самых пор.
Он все же взглянул — коротко, искоса — и добавил почти жалобно:
— А потом я надену перчатки. Как только, так сразу. Честное слово.

Ал посмотрел в ответ серьезно и как-то отчаянно, всеми силами стараясь не показать, до чего ему было страшно ждать вердикта. Он уже двадцать раз пожалел, что решился сказать. По-хорошему Энди сейчас должен был если не обвинить во всех смертных грехах, то просто сбежать от него как от прокаженного.  Его дар был и самым страшным же его проклятием, страшнее, чем его грешная натура. С той, может быть, разницей, что о нем знала его семья.
Его семья — и теперь вот Энди.
— Да. То же, что и ты. Именно. Это как, я не знаю, взять обычную способность человека сопереживать ближнему, только усилить во много-много раз. Сделать точной.
Он не знал, как еще объяснить. Слишком давно с этим жил, чтобы подобрать какую-то доступную, понятную аналогию. Те же шесть лет, получается, может, чуть меньше или больше: он не помнил, когда точно впервые почувствовал эмоции других, но помнил, что случилось это как раз около смерти мамы. В любом случае — больше трети его жизни. Если брать сознательную, то, может, и около половины.
Ал закивал, глядя куда-то вниз, беспомощно сцепил оказавшие вдруг свободными и ужасно холодными ладони в замок. Вскинулся, посмотрел серьезно.
— Я сам себя не прощу, Энди. Я бы никогда… Я не стал бы.
Сознательно, по крайней мере.
Ал отвернулся — как бы для того, чтобы взять со скамейки свои многострадальные перчатки. Он знал, что Энди смотрит; от этого почему-то становилось только хуже. Не имевший еще с минуту назад значения холод опять пробирал до самых костей.
Пока Энди снова не взял его за руку, и Ал так и не замер с перчатками в другой. Не подался ближе сам,
— Ага, — неразборчиво выдохнул он Энди в губы. Хотел еще сказать, что опасаться тому нечего, что он никогда не полезет в такое без разрешения, но Энди слишком хорошо его отвлек.
Уже отстранившись и оглядевшись, но так и не выпуская руки Энди из своей, он несмело улыбнулся. Миру до них дела по-прежнему не было, даже одинокий скорбящий уходил от могилы, которую навещал, вдаль; Ал был благодарен за это, но устал смотреть через плечо и хотел если не изменить мир, то хотя бы найти такое в нем место, где мог бы обнимать Энди и не бояться чужого осуждения. К тому же губы у Энди понемногу приобретали нездоровый синеватый оттенок, и Ала это беспокоило. Намного больше, чем то, что он сам от холода начинал мелко подрагивать.
— Я, кстати, получается, свободен до самого вечера. Мы могли бы пойти куда-нибудь. Погреться.
Он погладил руку Энди большим пальцем и посмотрел с легкой, смущенной улыбкой — но таким взглядом, чтобы не оставалось сомнений в том, что он имел в виду совсем не кофе, на который Энди все грозился его как-нибудь сводить.