Две утренние пары подходят к концу, когда Обри звонит ему снова. Штефан не удивляется тому, что он точно угадывает время перерыва; закатывает глаза, когда слышит его недовольный голос, но вслух раздражение ничем не выдает: вежливо обещает, что обязательно заберет вещи сестры, и просит Обри не выходить из дома в ближайшие два часа. Освободившись, Иерусалим едет в дом Вульфа и только тогда понимает, почему тот был так непривычно зол, требуя немедленно вывезти все барахло подальше. Штефан даже подумать не мог, что у Этайн окажется столько одежды: в багажник и на заднее сиденье ауди влезает не все. Приходится складывать сумки еще и на соседнее пассажирское кресло.
Таская туда-сюда десятки прозрачных чехлов с платьями, Штефан меланхолично думает, что его сестра — не просто шлюха, но очень дорогая элитарная блядь. А заодно понимает, что Фрост все-таки напиздел, когда объяснялся по возвращению в Оттаву. Выполняя максимум шесть-восемь заказов в год, содержать девчонку с запросами Этайн у него попросту не вышло бы. Иерусалим готов поспорить, что знает, куда ушли их деньги. Если не все полмиллиона, то, как минимум, половина.
Паркуя автомобиль перед домом, он бросает на фасад привычный неприязненный взгляд и направляется к парадным дверям. Отец с мачехой все еще находятся на празднике у Шнайдеров, и это всецело устраивает Штефана, который в виду имел косые взгляды Морин и ее наивные попытки выбить из него признание. Последний раз, не считая знакомства с Мойрой, они виделись в середине января, когда белобрысая стерва рискнула настоять на встрече. До этого Иерусалим ни разу не видел ее такой разъяренной, хотя Морин тщетно старалась держать себя в руках и быть убийственно-вежливой. Ее хватило на двадцать минут, после чего миссис Риордан, позабыв об остатках достоинства, пулей вылетела из ресторана. Официант даже не успел принести заказ.
На этот раз внутри практически пусто. Только Этайн и пара человек прислуги. Штефан перекидывает чехлы через локоть, берет по две сумки в каждую руку и неторопливо направляется на второй этаж. Звук шагов разносится на весь холл, когда он идет по мраморному полу. Иерусалим вспоминает еще одну причину, по которой его так бесит родительский дом.
— Решил, что раз уж твое шмотье фактически принадлежит Кирану, стоит его привезти, — солнечно улыбаясь, сообщает Штефан, когда кое-как открывает дверь и заходит в комнату сестры. Сумки он ставит на пол у шкафа. Чехлы один за другим летят на кровать, где сидит Этайн. Последний прозрачный мешок с серебристо-белым платьем падает аккурат ей на ноги. Дворецкий, оставив чемодан у входа, сообщает, что они могут спускаться к обеду, и выходит.

Дипломатические игры — последнее, что может развлекать Штефана, пускай он сравнительно неплохо разбирается и в людях, и в играх, и в том, как совместить одно с другим. В отличие от Морин, которая старательно намекает, что после смерти его ждут все круги ада и личный котел с кипящим маслом (да и то, недостаточно будет, судя по выражению лица мачехи), Иерусалим привык говорить прямо или не говорить вовсе. Необходимость держать лицо в присутствии отца серьезно его раздражает.
— Понятия не имею, о чем ты говоришь, — недобро щурясь, отвечает Штефан, когда Морин окончательно задалбывает его намеками и красноречивым беспокойством о состоянии Этайн.
— Я бы никогда не поступил так со своей сестрой, — совершенно искренне признается Иерусалим, забыв упомянуть, что уже давно не считает таковой Этайн. Угрызения совести ни капли его не мучают; более того, Штефану ничего не мешает с отвращением вспоминать грязный поступок Фроста, бросившего младшую сестренку ради пары сотен тысяч. Лисбет не заслужила того, что они в итоге с ней сделали. Зато Ларс заслужил остаток дней (жаль, вышло не слишком долго) прожить с осознанием того, как именно ей пришлось заплатить за его побег. Штефан искренне надеется, что он сполна оценил последствия развлечений братьев Риордан. Тогда он с трудом отговорил Дорана от идеи изуродовать Лисбет лицо. Возможно, не стоило впрягаться — для усиления эффекта. Уроки ведь должны оставаться в памяти. Особенно те, что преподает Иерусалим.
Теперь он стоит напротив Этайн и категорически игнорирует ее просьбу убрать платье подальше. Вместо этого Штефан сдвигает пару чехлов в сторону, спокойно садится на край постели и разглядывает через прозрачный пластик белое изящное кружево. Думает, что Мойра вполне может обрадоваться чему-то похожему, когда вернет себе фигуру.
— Дай угадаю... в этом платье ты была в тот вечер, когда он поимел тебя три раза подряд, и ты решила, что это — высшее проявление любви? Нет? Или это единственный подарок, который тебе не пришлось покупать самостоятельно? Понимаю. Ужасно трогательно, — фыркает Штефан, откинувшись на локти, и несколько секунд смотрит в потолок, прежде чем перевести взгляд на Этайн.

Разумеется, он не слышит от нее ничего, кроме очередной порции завуалированных оскорблений. Этайн, избалованная и привыкшая получать все по щелчку пальцев, с возрастом превращается именно в то, от чего Штефан блюет дальше, чем видит. Он понимает, что ее привычки — приобретенные, потому что Этайн никогда не сталкивалась с бедностью, не жила в обычной семье (как братья, которых стабильно на три месяца забывали у Анны Марлоу) и уж тем более не сбегала из дома в американскую армию, но все равно не может ее оправдать. Как минимум, потому что совершенно не хочет ее оправдывать. Штефан никак не комментирует тот факт, что простое "спасибо", а следом за ним и "пожалуйста" вполне могли помочь сестре избавиться от памятного платья. И вероятность была всяко выше, чем в случае с приказными интонациями и невесть откуда взявшейся уверенностью в том, что Этайн имеет право им командовать.
— Женщины — чертовски интересный народ, — обращаясь к потолку, говорит Штефан и ухмыляется. Само собой, он даже не двигается в сторону выхода. Вместо этого он сдвигает чехлы на освободившееся место, ложится и закидывает руки за голову, сцепив пальцы в замок.
— Я, конечно, всегда знал, что вы предпочитаете мудаков, но это... скажи, тебя саму не смущает? Ну. Выбрать конченного ублюдка, влюбиться в него, а потом страдать, когда другой ублюдок прострелит ему череп за плохое поведение. Или ты тешишь себя надеждой, будто я в сотню раз хуже светлого образа Фроста? Как работает эта логика, не поделишься? — разглагольствует Иерусалим, не обращая никакого внимания на то, что Этайн вот-вот начнет биться в истерике или бить его. Снова. Он не прислушивается и к ее словам — сестра что-то коротко и резко отвечает, но Штефан пропускает все мимо ушей, — зато улавливает интонации и встает. Он не любит, когда его не понимают, или понимают неправильно. Приходится долго и муторно объяснять суть. Впрочем, кто, если не Штефан?
— Ты никогда не задумывалась, чем таким он занимался во время тихой-мирной жизни в Европе? Откуда у него деньги на дом в Оттаве? На все твои тряпки? Ты серьезно веришь, что его подставили, он в панике сбежал из страны и случайно забыл любимую сестренку? Брось, Этайн. Твой рыцарь на белом коне кинул ее и заставил отвечать за свои грехи. Я даже не уверен, что он заметил мое послание, когда вернулся, — обнимая Этайн за талию, шепчет он ей в ухо. Наивная скорбь по человеку, больше прочих заслужившему сдохнуть, его забавляет.
— Он знал, что я приду к Лис и буду задавать неприятные вопросы. Он знал, что я сделаю, когда она не сможет ответить. И он сбежал с нашими деньгами, а она осталась. Вот так братская забота, мм? А потом он вернулся, и у обычной секретарши вдруг появились проблемы с шефом. Между прочим, мы разрешили ему переехать обратно в Канаду. С определенными условиями, конечно... дали парню шанс. И вот, чем он нам отплатил. Спиздил у Кирана дочь, — Штефан не может назвать ее сестрой даже сейчас, поэтому пользуется иным определением. В праве быть дочерью Кирана он Этайн пока не отказывает.
— Что он тебе наплел, что ты ни разу не явилась домой, а? Я чуть не снес Джимми башку, когда пытался тебя отыскать. Мало кто может солгать, рискуя получить пулю в лоб, но он понятия не имел, куда ты пропала. Клялся, что пальцем бы не тронул женщину Риордан, даже если бы та была нашей однофамилицей. Так что, поделишься, чем Фрост удерживал тебя в доме? Чем, мать твою, он держал тебя ебаных полгода, — в тоне Иерусалима становится значительно меньше веселых ноток, зато раздражение проскальзывает вполне себе очевидное, — что ты даже не подумала позвонить отцу? Пиздел, что Джимми грохнет тебя, стоит переступить порог? Брось, детка. — Штефан все-таки заглядывает ей в глаза; ему искренне интересно, как на его слова отреагирует Этайн.
— Фрост знал, кто ты такая, с того момента, как услышал твое имя. И он тебя украл. В личную собственность. Чтобы можно было наряжать в красивые платья, запереть тебя на кухне и трахать, когда вздумается. Чтобы ты вернулась с его ребенком, стала гарантом его безопасности и позволила оторвать от нашей семьи кусок побольше, чем в прошлый раз. Ну или он просто был наглухо больной и без мотивации, не суть важно. Начни уже думать головой, Этайн. На кой хрен ты ему понадобилась? Почему ты пытаешься его защищать? — нет, он решительно не в силах это осознать. Совсем нет. Никак. Абсолютно.

Время идет, люди не меняются. После всего, что он с ней сделал; после нескольких недель в интенсивной терапии; после более чем очевидного предупреждения Этайн продолжает гнуть свою линию. Она вновь его обвиняет, хотя Штефан не помнит, чтобы разрешал суке открывать рот и рассказывать, кто, по ее мнению, стал причиной всех бед.
— Когда я был на месте Ларса, я сделал все, чтобы моя сестра не оставалась в одиночестве. Знаешь, — взгляд Иерусалима меняется, становясь совсем диким; интонации взлетают на квинту. Пульс тоже прыгает вверх. Этайн явно обладает невероятными талантами по части того, как в считанные секунды доводить его до истерики. И рискует получить за это награду посмертно, — у нее были кошмары после смерти матери. Она не могла оставаться одна дольше пары минут, почти два месяца. Кричала, если кто-то выключал в комнате свет. Сибил предлагала сдать ее в психушку, чтобы это прекратилось, просила отца улучшить звукоизоляцию, лишь бы не слышать, как она плачет по ночам. Хочешь, расскажу, что я делал, когда нужно было заставить ее спать? Я бы предложил вам поболтать, но вот в чем проблема... ее больше нет! Ни в этом доме, ни в принципе. Она попросту исчезла, представляешь? Именно тогда, когда выяснилось, что помощь может быть нужна не только ее сиятельственной персоне, но и людям вокруг. Знаешь, что она сказала в нашу последнюю встречу? — Иерусалим согнутым указательным пальцем надавливает на подбородок Этайн, заставляя поднять голову, и очень тихо произносит ей в губы:
— "Мой брат не может быть наркоманом".
Штефан дергает плечом, чуть отстраняется, не выпуская сестру, и криво ухмыляется, когда любуется выражением лица Этайн.
— К слову, Лисбет получит дом и целую кучу денег. Хватит, чтобы нанять парня, похожего на меня лицом, и заплатить ему за намеренный перелом ребер. А заодно на университет, новую квартиру и все, что только взбредет ей в голову. Думаю, мы с ней в расчете. А вот ты... ты мне сильно задолжала, — признается он.
— Я потратил три месяца, чтобы тебя найти, и еще три недели — пока думал, как тебя забрать и не пришибить девчонку Фрост. Я бы потребовал с тебя возместить еще и риск, но, будем откровенны, твой друг был способен отстреливать только кур в курятнике. Боюсь спросить, он был ничтожеством по всем параметрам или избирательно? Учитывая, на сколько всякой разной херни тебе приходится открывать глаза, не удивлюсь, если ты не знаешь, что значит быть с мужчиной, — задумчиво хмыкает Иерусалим, проводя кончиками пальцев по ее нижней челюсти. Этайн вряд ли будет громко кричать. Даже если сильно постарается.

Единственное, что мешает Штефану разбить Этайн лицо, лишь бы не видеть на нем это выражение искренней обиды — перспектива объясняться перед отцом, которого явно удивит, почему его дочь замотана бинтами от плеч до макушки. В шестнадцать лет они с Фредди убили того урода-хиппи, посмевшего оскорбить дядю Боба в день Независимости. В семнадцать он уже был на Окинаве, готовый защищать свою не слишком знакомую, но все-таки родную страну. Когда сестренка, вытирая сопли, давит на возраст и намекает на то, что не осознавала последствия своих поступков, Штефан с трудом держит себя в руках. Он знает, куда бить, чтобы не оставлять следов. И с каждой секундой находит все меньше причин этого не делать.
— Давай я объясню, как это работает, детка, — ласково улыбается Иерусалим, цепко хватая ее за подбородок, чтобы поменьше мотала головой. — Ты решила, что у тебя больше нет брата. За пять лет, пять гребаных лет, ты ни разу не появилась на горизонте, не сделала ни единого телефонного звонка и продолжала делать вид, будто меня не существует. Зато теперь рыдаешь и хочешь, чтобы я превратился в понимающего радостного идиота? Упал перед тобой на колени, вымаливая прощение? Серьезно? Через пять лет ты осознала, что я изменился, и думаешь, будто имеешь право тыкать меня в это еблом, как котенка? Не думаю, милая. Ты захотела жить собственной жизнью. Без отца, который не давал тебе почувствовать себя самостоятельной, без брата, который посмел стать... слабым, — с отвращением выплевывает Штефан; воспоминания все-таки каждый раз возвращаются, и приятного в этом мало.
— Но ты не справилась. Только создала всем нам кучу проблем, и отвечать за это будешь до тех пор, пока я не решу, что с тебя достаточно. Хочешь знать, что будет, если Морин вновь полезет ко мне с вопросами? Или решит рассказать что-нибудь отцу? Я тебе шею сверну и скажу, что так и было. И, если тебе очень сильно повезет, сделаю это быстро. Но я бы на твоем месте не слишком верил в удачу, — шипит Иерусалим; Этайн неловко балансирует, приподнявшись на носочки, когда он собирает ее растрепанные волосы в кулак и дергает на себя. Так, чтобы она не пропустила ни единого слова. Ему очень не хочется орать.