Роберт не так уж часто сталкивается с участием. Не то чтобы он чересчур страдает из-за этого, все-таки, выбирая журналистику, люди чаще всего осведомлены о молве, которая ходит о представителях этой славной профессии. В противном случае их розовые очки разобьются на первом же задании. Угрюмые взгляды, презрительное "все-то вам знать надо" и, конечно же, грубость и хамство - лишь вершина хамства. Роберт понимает случайных прохожих, у которых нужно собрать мнения, понимает людей, пришедших на мероприятие и вовсе не желающих его комментировать. И все же ему временами хочется, чтобы его слушали. Хочется видеть интерес в чужих глазах. И пускай сейчас он платит за то, чтобы его личностью интересовались, платит за то, чтобы его разбирали на части, определенно, оно того стоит.
Ему нравится, что Ясперс не сыплет незнакомыми терминами, словно из рога изобилия, не пытается блеснуть эрудицией, объясняет все доступно. Вообще Маклеллану в нем уже нравится достаточно, чтобы немного расслабиться. Роберт кивает. Да, действительно, таблетки его не спасут. По крайней мере нужно подумать об альтернативных вариантах, которые ему может предложить психотерапевт. Экскурс в детство не вызывает у Маклеллана восторга. В отличие от тех, кто с восторгом вспоминает счастливую невозвратимую пору, Роберт воссоздает в памяти исключительно какие-то сцены из студенческой жизни, когда он ударился во все тяжкие. И все же говорить придется рано или поздно. Так не лучше ли сделать это сейчас? Этот симпатичный домик наверняка был свидетелем признаний, куда более волнующих и пугающих. Его обыденная история станет частью обширной коллекции.
— Знаете, в семьях, где растет двое детей, часто можно наблюдать такое явление. Один — любимчик матери и гордость отца, а второй... а второй просто есть. Я был вторым, — начинает Роберт. Он не говорил об этом с Линн, обмолвился вскользь, что с родителями отношения прохладные, а брат погиб в цвете лет. Вот и все. У него нет темных тайн, нет леденящих душу жизненных обстоятельств, толкнувших его на путь саморазрушения. Если бы они были, ему, возможно, жилось бы даже легче.
— Меня было тяжело уложить, тяжело заставить усидеть на месте. Я с трудом сосредотачивался, не всегда приносил домой отличные оценки. Мой брат был полной моей противоположностью. Душа компании, весельчак и притом паинька. Мать не кричала на меня, отец не бил. Они только закатывали глаза, когда контраст между мной и братом становился слишком ярким. Но меня пугала даже не перспектива наказания. Я боялся осуждения во взглядах родителей. И все равно встречал его довольно часто.
Роберт откидывается на спинку кресла, смотрит на светлый потолок. Оказывается, рассуждать об этом, если представляешь кого-то иного, а не себя, на месте черноволосого мальчика, искренне не понимающего, за что его не любят, гораздо проще.
— Мне хотелось избежать этого молчаливого неодобрения любой ценой. Я понял, что проще всего не сообщать о своих проблемах, пусть считают, что кошмары я перерос. Я пытался радовать их, как это делал Джереми. Но отчего-то у него получалось, а у меня - нет. Мои достижения воспринимались как должное, его же - приравнивались к национальным праздникам. В конце концов я понял, что есть только один выход из этого замкнутого круга. Я часто думал об этом, когда не мог уснуть. То и дело ворочался, представлял себя на месте Джереми. Если бы моего брата не было вовсе, возможно, родители бы относились ко мне лучше.
Маклеллан молчит. Ему опять не по себе. Все-таки не каждый день признаешься малознакомому человеку в том, что ты фактически желал брату смерти, пусть и прятал эту эгоистичную мечту за ширмой эвфемизмов. Если бы Джереми исчез, если бы Джереми не рождался, если бы Джереми был мертв... Роберт заметно меняется в лице, но пытается спасти ситуацию, виновато улыбаясь.
— Я не знаю, как это может быть связано с моей бессонницей, правда.