Утром шестого числа до него не сразу доходит, в чем заключается проблема. Проснувшись в одиночестве, он растерянно шатается по первому этажу и не выходит из этого состояния, пока не приезжает в университет. Вопреки своим привычкам Штефан опаздывает на пару минут, почти бегом добирается от парковки до корпуса — мелкий дождь ничуть не улучшает его настроения, как и гул, который поднимается в аудитории, стоит снять легкий плащ. С трудом сдержав просящееся на язык "блядь", он останавливается напротив доски и на мгновение прикрывает глаза. Майка с джинсами. Гребаная майка и гребаные джинсы, в которых Мойра, если бы только была не на сохранении в клинике, не за что бы не выпустила его из дома. Очевидно, Штефану теперь есть, о чем жалеть весь ближайший семестр, пока первокурсницы будут спорить, сколько именно у него татуировок, и какие еще можно отыскать под одеждой.
— Какие-то проблемы? — мрачно интересуется Иерусалим, и студенты послушно утыкаются в тетради. Шум затихает. На губах Лисбет ему мерещится легкая усмешка. Он делает глубокий вдох и объявляет тему лекции, про себя решив, что повесит на все двери по напоминалке: складывать одежду заранее, желательно с вечера. Мойра, пока не уехала, делала именно так. Он же в самый первый день "самостоятельной" жизни умудрился приехать на работу практически в том же, в чем спал. Провал по всем фронтам.
Лисбет смотрит на него пустым взглядом, словно впервые видит и вовсе не горит желанием запоминать. Он отворачивается спустя долю секунды и пытается сконцентрировать внимание на чем-то (ком-то?) еще, но терпит неудачу. На практических занятиях Штефан чувствует себя намного свободнее — как минимум, потому что от него требуется лишь проверять чужие работы и тыкать студентов носами в ошибки до тех пор, пока те не покажут что-нибудь приличное. Но лекции, предваряющие любую практику, требуют предельной сосредоточенности и постоянного контакта с целой аудиторией. Иначе он рискует сказать что-нибудь, о чем будет жалеть еще дольше, чем семестр.
Она раз за разом садится ровно напротив, за третий ряд. Так, чтобы с учетом подъема амфитеатра находиться ровно на уровне его глаз. Штефан старается не задаваться вопросом, специально она это делает или всю, мать ее, жизнь предпочитала маячить перед преподавателями; ему вполне достаточно закономерного результата — Лисбет его чертовски отвлекает. Настолько, что с первого раза Штефан не может разобрать добрую половину того, что бодро тараторит Юми Накано, и вообще с великим трудом понимает, к кому именно она обращается. Юми неуверенно оглядывается по сторонам, когда он раздраженно просит ее повторить. Лисбет снова поднимает на него уже куда более внимательный взгляд.
— Нет. Я буду вести далеко не все группы первокурсников. Из вас ко мне попадет максимум треть, — с глубочайшим удовлетворением в голосе отзывается Штефан, отвечая японке, и искренне радуется, что студенты выбирают предметы, а не преподавателей, которые их ведут. Иначе у него было бы куда больше головной боли.
Извинившись, он выходит на пару минут и отправляет миссис о'Нили сообщение с просьбой через час подъехать к университету с приличным комплектом одежды. Отменять занятия или опаздывать на следующее в его планы не входит; равно как и получать по шее от начальства за, мягко говоря, пиздецки неподобающий внешний вид. Штефан шумно выдыхает, ударившись затылком о стену, и жалеет, что не может как следует побиться о нее лбом.
Впрочем, если бы это помогло вытрясти из головы любые мысли о Лисбет Фрост, он бы не обломался.
Еще раз решив, что Мойра все-таки уехала чертовски не вовремя, Иерусалим возвращается в аудиторию и смотрит на доску, чтобы вспомнить, на чем остановился. Поднимает руку и пару раз щелкает пальцами, заставляя студентов утихнуть — обсуждать, с какого такого похмелья он явился на пары, явно нравится им больше, чем послушно усваивать материал. Ненависть Штефана к подросткам растет экспоненциально, хотя он не может не признавать: лично ему, например, тоже куда интереснее представлять, как Лисбет Фрост неправильно сросшимися после переломов пальцами обхватывает его член, нежели рисовать графики функций и объяснять, как находить экстремум. Только вот платят ему все-таки не за первое.

Восемь вечера становится константой того, что с большой натяжкой можно называть их отношениями. Время суток за последние три недели не меняется ни разу, словно Лисбет на все случаи жизни составляет четкий график, которого потом безукоризненно придерживается. Штефан думает, что вполне может быть прав. По крайней мере, его не удивит, если в ее личном ежедневнике значится что-то вроде: "6.00 - 6.30: быть веселой и приветливой, улыбаться людям; 8.00 - 8.30: довести Риордана до нервного срыва, не забыть купить презервативы". Формулировка произвольная.
Он снимает плащ, под которым — на этот раз, — находится привычная будничная рубашка, и с легким удивлением отмечает, что на этот раз Лисбет меняет программу действий. До этого она не разменивалась ни на разговоры, ни на паузы, начиная едва ли не с прихожей. Теперь что-то идет не так, как Штефан мог бы предположить заранее.
— У меня кое-что для тебя есть, — уверенно сообщает Фрост, подтверждая его догадку.

Когда он вновь сравнивает ее со всеми женщинами, которых когда-либо знал, она опять остается вне конкуренции, выбивается из общей картины. Лисбет — не Эвелин, которую он хотел поиметь всякий раз, как видел, и, по большей части, их желания в этом абсолютно совпадали. Ей не нужно улыбаться, чтобы заставить его машинально потянуться к шее: отследить очередной скачок пульса. Трахнуть Лисбет Фрост Штефану хочется двадцать четыре часа в сутки. Он думает об этом, пока читает лекции, целует Мойру, занимается тысячей мелких домашних дел или своими непосредственными обязанностями перед Кираном. Он думает об этом, когда пускает пулю в лоб человеку, стоящему на коленях в ангаре Обри. Лисбет пробирается в его сны, сметает привычный распорядок дня и рушит заранее намеченные планы. И прекрасно об этом знает, потому что — хриплый голос Фрост все чаще звучит в голове Иерусалима к месту и не к месту, — он совершенно не умеет лгать.
Расстегивая пуговицы рубашки, Лисбет на мгновение задерживает ладонь на его груди, и в образовавшейся паузе становится отчетливо слышно учащенное сердцебиение. У Штефана неплохо получается контролировать дыхание и непроизвольные жесты. У Лисбет тоже нет проблем по части всего, что связано с контролем и Иерусалимом. В отличие от него, она умудряется сохранять ледяное спокойствие, даже когда низко опускает голову, пряча лицо за темными, отросшими после из первой встречи волосами, и с силой сжимает пальцы, оставляя кровавые полумесяцы от ногтей на его коже. Каждый раз он чувствует, как ритмично сокращаются ее внутренние мышцы. Лисбет Фрост получает оргазм, наблюдая за тем, чего ему стоит балансировать между животным и человеческим. Ту часть его сознания, которая ловит искренний кайф от подобных игр, это завораживает. Вторая требует немедленно забрать инициативу и сделать так, чтобы Лисбет сорвала голос, пока будет надрывно кричать. Штефан не знает, насколько его хватит. Когда он видит серебристый блеск наручников, он понимает, что этого не знает и Лисбет.
— Как мило с твоей стороны упростить мне задачу, — абсолютно серьезно комментирует Иерусалим, внимательно следя за тем, как она снимает сперва трикотажную кофту, а затем и джинсы. Короткая металлическая цепочка звенит, соприкасаясь со спинкой кровати, стоит ему слегка пошевелиться. Подобный звук когда-то дико заводил Мари, хотя его жена предпочитала диаметрально противоположные роли. Ей нравилось подчиняться. Лисбет предпочитает подчинять себе; с педантичной аккуратностью складывает простое черное белье рядом с одеждой, неторопливо обходит постель и садится на него сверху. Она не любит терять время даром, но и никогда не торопится; все делает медленно, даже когда задает темп. От этого его тело сводит мучительной судорогой в первые же минуты, и полностью расслабиться у Штефана получается лишь много позже. Когда Джемма визжит, кусая костяшки пальцев, пока он в нее вколачивается.

Больше, чем поиметь Лисбет, ему хочется лишь вновь услышать, как она кричит. Штефана абсолютно не волнует, какими должны быть причины: его в равной степени устраивают фантазии о девице Фрост, которая, наконец, перестает себя сдерживать, и о их первой встрече. Тогда она орала так, что Доран всерьез предложил выбить Лисбет все зубы и как следует поиметь в глотку. Иерусалим не помнит, что помешало тому воплотить угрозу в реальность, но думает, что все дело в элементарном уважении к чужим вещам. Забирать и портить игрушки младшего брата можно лет в восемь. В тридцать с лишним — это ебаный моветон. Лисбет, можно сказать без преувеличения, повезло. И да, он действительно так думает. До тех пор, пока не превращается в клубок чувствительных нервов, невольно подаваясь навстречу бедрами: Лисбет, как ни старается, не может подчинить его полностью хотя бы потому, что вся ее власть строится, в первую очередь, на его собственном самоконтроле. Который в подобные моменты подводит Штефана куда чаще, чем она готова позволить.
В первые пять минут Иерусалим искренне уверен, что идея с наручниками — на удивление неплоха. Он ведется на маленький трюк Лисбет, смутно предположив, будто металлические кольца на запястьях решат проблему: гарантируют безопасность девчонки и дадут Штефану возможность немного отпустить ситуацию. Перестав концентрироваться на том, чтобы держать руки при себе и не дотрагиваться до Лис, он может расслабиться, пускай и не физически; ключ больно впивается в ладонь, стоит привычно сжать кулаки, но в целом он чувствует себя куда более свободным, нежели был в прошлый раз, когда Лисбет ограничивала его исключительно словесно.
Ощущения обостряются пропорционально тому, как он перестает держать в голове список запретов. В отличие от Лис, Иерусалим никогда не пытается быть тише — привычка кусать губы, чтобы не стонать, свойственна ему только и исключительно в присутствии Мойры. И то, лишь потому, что за стеной чаще всего спит маленькая дочь, которую ему вовсе не хочется будить столь экстравагантным способом. В доме Лисбет посторонних нет. Как и маленьких детей. Как и сопутствующей необходимости играть в молчанку, чем упорно занимается Лис, даже когда из ее груди вырывается жалобный полувсхлип — одно из немногих прямых доказательств того факта, что эта женщина способна получать удовольствие от секса, а не существует круглые сутки в режиме терминатора. Она откидывается назад, упираясь в его бедра ладонями, и Штефану со свистом сносит крышу: навязчивое желание прикасаться к Лисбет, ощущая, что она опять полностью ему принадлежит, восходит в ранг полноценной мании. Он уже знает, что не откажется от этой идеи, даже если случайно убьет Джемму и парочку ей подобных. А заодно начинает осознавать, что Лис поступила очень и очень глупо, когда доверила себя выдержке не Иерусалима, но пары наручников и спинки кровати.
Когда сталь врезается в кожу, он почти не чувствует боль. Зато улавливает едва заметный скрежет — тонкий металлический прут и единственное, что мешает Штефану делать все, что только ему заблагорассудится, оказывается слишком тонким. Лисбет замечает это тоже, вот только опять делает совсем не то, что следовало бы, разбирайся она в правилах обращения с Иерусалимом чуть лучше.
Она останавливается. Замирает. Звук, который рождается в его горле и выходит наружу через стиснутые челюсти, должен принадлежать человеку, но вряд ли может быть классифицирован как нечто, что в состоянии издавать люди. Когда-либо в принципе.
Штефан помнит, как именно кричит Лисбет Фрост, а еще он отчетливо понимает, что никогда больше не добьется от нее этого насильно. Она будет молчать. Что бы он ни сделал прямо сейчас — прут поддается по узкому сварочному шву; Иерусалим запрокидывает голову, прогибаясь в пояснице, — он ее не заставит. Эта мысль приводит его в чувство ровно на момент, который требуется, чтобы можно было прошипеть:
— Пожалуйста.
Ему очень не хочется заканчивать вечер по-плохому, но вариантов становится все меньше. Если не сказать, не остается совсем.

Она никогда не дает Штефану того, чего он хочет; более того, отбирает само право чего-либо хотеть и каким-то образом сообщать о своих желаниях — закрывая за собой дверь, Иерусалим оказывается на ее территории, а значит, подчиняется тем законам, которые устанавливает Фрост. Сугубо добровольная смена ролей. Джемма делает это ради денег, потому что он платит столько, сколько ей не заработать за целую ночь бесперебойного траха с любым, кто согласится ее снять. Ее свобода стоит четыреста баксов. За жалкие четыре сотни Джемма идет против собственной природы, наступает себе на горло и все равно, забывшись, с понятным результатом умоляет прекратить. Свобода Штефана, как показывает практика, не стоит Лисбет вообще ничего. Кроме риска, если что-то вдруг пойдет не так, устроить незапланированную ретроспективу его творчества и познакомиться с Иерусалимом поближе во второй раз. Воссоздать сцену его первого визита в ее дом будет сложно без участия братьев, но Штефан ни минуты не сомневается — чтобы продемонстрировать Лис небо в алмазах, ему не понадобится посторонняя помощь. Единственный и немаловажный нюанс заключается в том, что сейчас он и сам этого не хочет. Она нужна Иерусалиму живой сразу во всех возможных смыслах. Бледные тени не вызывают в нем интереса. Они его не заводят — тогда как Лисбет заставляет его забыть о всех прочих женщинах самим фактом своего существования.
Штефан чуть не прокусывает нижнюю губу в тот момент, как Лис кладет ладонь на его живот: он далеко не сразу осознает, чего она хочет на этот раз. Ключ выпадает из раскрытой ладони и заваливается в щель между стеной и спинкой кровати. По крайней мере, так ему кажется, хотя Иерусалим обращает на такие мелочи меньше всего внимания. Мышцы каменеют от напряжения, но он все-таки запоздало реагирует на ее жест и со свистящим выдохом возвращается к исходной позе. Схватившись побелевшими пальцами за вторую металлическую перекладину, Штефан надеется, что она окажется крепче предыдущей. Того же он искренне желает своей выдержке. Лисбет Фрост едва ли понимает, на что старательно нарывается, и он бы обязательно расхохотался, увидев ее занесенную для пощечины руку, если бы был в состоянии. Искренняя вера Лис в то, что она сможет привести его в чувство ударом по лицу, заслуживает золотой медали в области самых наивных представлений о мире за две тысячи пятнадцатый год. Хотя бы потому, что большую часть поступков, попадающих под определение "господи, что творит этот ублюдок" Штефан совершает, находясь в кристально ясном сознании. Лисбет спасает то, что их интересы совпадают так же ощутимо, как ритм движений и учащенное дыхание.
На этот раз им обоим требуется куда меньше времени, чем обычно. Глядя Лисбет в глаза, он замечает, как она кривит губы и непроизвольно хмурится, приближаясь к разрядке — она больше не прячет лицо, словно отвечает взаимностью на искреннюю просьбу, которую все-таки из него вырвала. Он слышит ее голос и жалеет лишь о том, что протяжный стон все-таки не переходит в крик, занимающий почетную первую строку в обновленном рейтинге его сексуальных фантазий касательно Лисбет. Штефан окончательно перестает контролировать себя в тот момент, когда она на пару секунд затихает и перестает дышать, вновь чувствуя, как судорожно сокращаются ее мышцы. Лис недолюбливает презервативы, предпочитая им таблетки, и в такие моменты он всецело разделяет ее мнение — риск того, что девчонка окажется вич-положительной, волнует его и вполовину не так сильно, как возможность кончить внутрь.
В Лисбет, мать ее, Фрост.
Цепочка уже привычно звенит, стоит ему с трудом разжать затекшие пальцы. Иерусалим проводит ладонью по лбу, убирая мокрые волосы, и чувствует, что его колотит. Лисбет выглядит измотанной и готовой распластаться на его груди, но выпрямляет локти, лишь чуть покачнувшись. Когда она встает, Штефан замечает, что у Лис дрожат ноги. Почему-то это безмерно его веселит. Жаль, дыхания все еще не хватает на то, чтобы смеяться.

За ее самостоятельностью он чует сладковатый запах потаенной истерики: в том, как отчаянно Лисбет рвется все делать без посторонней помощи, Штефан видит глубочайший неприятный осадок; улавливает ярость жертвы, которая прежде всего мечтает стать агрессором. Он начинает, наконец, понимать, почему она ведет себя именно так, но все равно не может предположить, чего еще от Лисбет можно ожидать. Осознание того факта, что она в любой момент в состоянии попытаться воткнуть ему лезвие в горло, ни капли его не пугает. Скорее, дразнит, хотя Иерусалим нехотя признает — ничем хорошим такой поступок не закончится. В первую очередь, для самой Фрост.
Он решает не говорить, что мог бы отодвинуть кровать практически без усилия; спокойно наблюдает за тем, как напрягается Лисбет, когда ей приходится упереться в стену — иначе тяжелая постель категорически не желает поддаваться хрупкой девчонке. Дыхание приходит в норму, но Штефан не чувствует себя ни дико уставшим, ни расслабленным, ни готовым где-нибудь упасть и уснуть. Лисбет лишь раздразнивает его каждый раз, когда оказывается сверху. Несмотря на то, что она старается контролировать даже то, когда именно он кончит, для полноценной разрядки Иерусалиму нужно намного больше. Худо-бедно его запросы удовлетворяет Джемма, совсем отказавшаяся принимать прочих клиентов в промежутках между встречами. Штефана ни капли не удивляет ее вынужденное затворничество. Внешний вид Джеммы уже давно нельзя назвать товарным. Она выглядит потрепанной и хорошенько потасканной.
Впрочем, на то она и потаскуха: он не чувствует даже намека на вину, зная, что, во-первых, хорошо платит за свои капризы, а во-вторых, если Джемма и может сказать кому-то спасибо за такого посетителя — то разве что Лисбет Фрост и сотне ее комплексов.
— Я знаю о всех твоих проблемах за последние пять лет и не устаю поражаться, как успешно ты их находишь, — дернув бровью, отвечает Штефан; озвучивает, по его мнению, совершенно очевидные вещи и не слишком понимает, зачем Лис акцентирует внимание на своей руке. Он видит ее пальцы всякий раз, когда ведет лекцию и следит за теми, кто не успевает записывать. Он ощущает их прикосновения, когда приходит в этот дом, потому что Лисбет ни в чем и никогда себя не ограничивает. И он не видит смысла извиняться за то, что сделал Доран.
Он и за свои-то поступки извиняться не привык.
— Напиши ей список, — Штефан едва заметно усмехается, вспомнив о сочинении, которое ему вслух зачитывал Шеридан. Определенно, Лис, если захочет, сумеет выдумать целую поэму. Матерную, куда без этого.
Он дожидается, пока она поворачивает ключ, и с легким неудовольствием на лице растирает алые полосы на запястьях. Становится, по ощущениям, только хуже, поэтому Иерусалим решает не трогать саднящую кожу и неторопливо одевается по примеру Лисбет. Придирчиво оценивает то, насколько хорошо рукав прикрывает недвусмысленные следы и фыркает: поднимать руки в ближайшее время не стоит — манжеты имеют свойство сползать на полтора-два дюйма вниз, а его студенты порой демонстрируют чудеса сознательности. Жаль, на математику их проницательность и заинтересованность никак не распространяются.

Он удивляется не только тому, что Лисбет решает не дожидаться вечера: выбор субботы заинтересовывает Штефана ничуть не меньше. Минимальным перерывом в их встречах до этого момента оставались стандартные трое-четверо суток. Теперь она задает куда более короткий интервал и дает ему полтора дня. Иерусалим в последнюю очередь задумывается над тем, что Лис настолько сильно хочется пораньше его увидеть — он здраво предполагает, что как раз без его персоны на горизонте Лисбет жилось бы намного легче, и последние недели в том числе. В очередной раз вопрос ее мотивации повисает в воздухе. Где-то между ними, еще больше накаляя и без того напряженную атмосферу: ни выдохнуть, ни сделать глубокий вдох.
— Консультации, значит? Я запомню, как ты это называешь, — лениво улыбается Штефан, не обращая внимания на безразличное лицо Лис. У него очень хорошая память, и сегодня он видел достаточно, чтобы понять — даже у ее апатичного равнодушия есть предел, за которым открываются нормальные, вполне человеческие реакции. Лисбет может искренне верить в то, что ничего не чувствует. Это всего лишь означает, что она обманывает не только Иерусалима, но и себя. И, разглядывая на удивление знакомые черты, замечая идентичные жесты и интонации, Штефан с некоторым трудом удерживается, чтобы не поинтересоваться: видит ли Фрост галлюцинации?
Кто зовет ее по ночам, выдирая из беспокойных снов?

По субботам он приезжает в университет исключительно по собственному желанию: когда хочет оказаться вдали от дома, сосредоточиться и поработать. Теперь, когда поблизости нет ни Мойры, ни Мэгги, срываться рано утром и выискивать пустую аудиторию, где можно будет остаться в одиночестве, нет никакой необходимости. Перед тем, как заняться своими делами, Штефан почти полтора часа бегает и всячески развлекает скучающего без привычной компании пса — ньюфаундленд, разумеется, при первой же возможности плюхается в воду; то, что к нему присоединится хозяин, воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Жить на берегу, определенно, нравится им обоим.
Кое-как высушить собаку удается в десятом часу утра. Штефан, намучившись с полотенцами, втихую крадет у Мойры фен с тридцатью насадками и сотней режимов — так дело идет значительно быстрее, и уже через полчаса Фенрир, не рискуя угваздать весь первый этаж, устраивается на диване, тогда как Иерусалим замечательно ощущает себя на кухне, в компании рабочего ноутбука и тарелки с бутербродами. За ночь Марша отправляет ему четыре сообщения в фэйсбуке: поводы каждый раз становятся все нелепее, а письма — все длиннее. Телефон радует пропущенным звонком от Юми Накано. Подумав, Штефан отделывается стандартной вежливой фразой, начисто игнорирует все, что не относится к лекциям, и забывает про Маршу, как про страшный сон. О том, чтобы перезвонить азиатке, он вообще не задумывается — кого-кого, а ее Иерусалим обходит стороной и предпочитает ни на минуту не оставаться с Юми наедине. Тем более, ему и без нее есть, чем заняться. Учебные планы все еще маячат где-то над головой, обещая, что к лету Штефан трижды взвоет и повесится, если не начнет разбираться с ними немедленно. Не имея привычки откладывать все на последний день, он в итоге увлекается настолько, что делает перерыв лишь в половине первого. Лисбет ждет его в час. Поездка отнимает десять с половиной минут — их дома, как ни странно, находятся в одном районе, — еще пара уходит на то, чтобы собраться. Все остальное время он глубокомысленно втыкает в экран и делает себе пометки на вечер. Иерусалим не хуже прочих умеет вписывать в свои планы любой форс-мажор. Особенно такой привлекательный, как Лисбет Фрост.

— Вот это дааа, — издевательски протягивает Штефан, когда Лис вместо приветствия протягивает ему свидетельство о смерти Джека Нолана. Он не пытается притворяться, что не знает, о ком идет речь. Лисбет все равно распознает любую его ложь, словно действительно знает его пять лет, и все эти пять лет пристально за ним наблюдала.
— Ну и как, ты довольна? — вскользь интересуется Иерусалим, но в его взгляде читается неприкрытый интерес.
Обри орал два часа, когда узнал про орхидею. Боялся, что копы нагрянут в единственную в городе теплицу, а заодно начнут копаться в его делах. Пришлось извиняться и обещать, что никто не приедет. По крайней мере, пока из Галифакса не уедет шеф полиции, когда-то бывший школьным приятелем братьев Риордан.

Отредактировано Stephen Riordan (10.07.2015 13:58:51)

Статус Лисбет как его собственной студентки — единственное, что по-настоящему беспокоит Штефана, который отнюдь не планирует с позором лишиться работы. За инцидент с майкой ему и без того прилетает сперва от заведующего кафедрой, а потом — дополнительно, — прямиком из ректората, хотя в итоге Риордана снисходительно прощают: каким-то образом прознав об отъезде его невесты в больницу, Тара поправляет очки и обещает замять скандал. При условии, разумеется, что он больше никогда не позволит себе ничего и близко подобного. Штефан искренне заверяет ее в том, что будет впредь внимательнее, чем сапер во время рабочей смены. Тара коротко смеется, тут же себя оборвав, но у нее больше не получается смотреть на Иерусалима с укоризной и раздражением: шутки, даже дурацкие, заметно разряжают атмосферу.
В доме Лис воздух загустевает от напряжения так, что его, по ощущениям, можно разрезать на куски. Штефан не пытается шутить, прикидываться обаятельным простаком и пытаться ее расшевелить. Знает, что это бесполезно. Настроение Лисбет — устойчивая константа, никак не зависящая от того, что он делает. Или не делает. Без разницы.
— Он мне никогда не нравился, — открыто признает Штефан; ему интересно, промелькнет ли в ее взгляде что-нибудь новое. Что-нибудь в принципе. Почему она вышла замуж именно за Нолана, имея в своем распоряжении десятки иных вариантов (таким, как Лисбет, не приходится напрягаться ради мужского внимания, это очевидно), он не знает. Возможно, тогда ей казалось, будто она знает, что делает. Практика продемонстрировала обратное.
— Вполне естественная смерть для того, кто обидел свою женщину и смылся с деньгами, — комментирует Иерусалим, невольно выделяя интонацией важное, по его мнению, слово. Определенно, вокруг полно вещей, которые ему понять попросту не суждено. Например, людскую жажду наживы. Или пренебрежительное отношение к собственности, которую полагается ценить и хранить со всей возможной бережностью.
На предложение Лисбет он поначалу ничего не отвечает, хотя разглядывает ее губы несколько секунд. Штефан и без ее подсказок прекрасно знает о том, что может, и чего не может, соответственно. Соблазн воспользоваться ситуацией весьма и весьма велик, но вместо того, чтобы снимать с Лисбет одежду, он качает головой и тихо усмехается:
— Я предпочитаю, чтобы начинал тот, кто и будет заканчивать.

Лисбет вряд ли догадывается, что Штефану далеко не всегда нужны основания, и уж тем более — чье-то царское дозволение. Все, что он считает нужным себе разрешить, он совершенно спокойно разрешает. В том числе собственническое отношение к девчонке Фрост, которая за все, что Иерусалим для нее когда-либо делал, не просто ему должна, но чертовски обязана.
Его стараниями она может чувствовать себя отмщенной. Брат, оставивший ее в качестве уплаты долга (как будто женское тело или метафорическое понятие души могут покрыть сумму, равную полумиллиону американских долларов), мертв. Как и муж, сбежавший вместе с теми жалкими сотнями, что она выручила после продажи дома. Оба ублюдка, посмевших бросить Лисбет, кормят червей на кладбищах Оттавы и Галифакса. Он вернул ей все, что они пытались у нее отобрать. О своем личном участии во всей истории Штефан предсказуемо не задумывается: на любой случай у него есть десятки оправданий, в каждое из которых он искренне верит.
Во-первых, во всем виноват Ларс Фрост.
Во-вторых и в-третьих все равно виноват исключительно он.
И — немножко, — Доран, потому что перегнул палку ради наглядности урока. Штефану не нравится, что разбитые кости поставили крест на желании Лисбет рисовать. По себе зная, как много значит хобби, особенно если оно становится любимой работой, он очень трепетно относится к чужим увлечениям и потихоньку продумывает способы познакомить (в смысле, нормально, а не как в прошлый раз) Лис с Миком.
Может, он вернет ее пальцам подвижность. Должен же быть хоть какой-то толк от постоянной практики, которой его обеспечивает Штефан. Столько лет тренироваться на живых людях, работая попутно в одной из лучших клиник города — и не вправить кости одной-единственной девчонке? Бред. Иерусалим лениво задумывается об этом, пока Лисбет одной рукой стаскивает кофту. Выглядит не слишком эротично и ни разу не грациозно, но, очевидно, привычка беречь правую кисть осталась с ней до сих пор. Только когда Лис цепляется за его плечо, она бессознательно стискивает кривоватые, неправильно сросшиеся пальцы — и это почему-то задевает его особенно сильно.
Штефан уже не думает о последствиях, когда прижимает ее к себе. Он даже не замечает, что Лисбет пытается отстраниться; целует в шею, прикусывая кожу; касается губами ключицы —
она, вся, его, почему он должен делать вид, что это не так?
— и Лис все-таки умудряется влепить Иерусалиму обжигающую пощечину, как только он поднимает голову. Штефан без особого усилия сжимает пальцы на ее горле, намекая на то, что повторения уже не потерпит. Движение выходит скорее спонтанным, чем осознанным.
Для тех игр, которые предпочитает Лисбет, ему все-таки отчаянно недостает самоконтроля.